Начал письмо с объяснения судьбы умершего профессора.
…Не давал указаний профессору отказаться от показаний. При наличии каких-либо конкретных фактов, мы бы с Этингера шкуру содрали, я этого дела не упустил бы. Должен прямо сказать Вам, товарищ Сталин, что я не являюсь человеком, у которого не было бы недостатков. Заверяю Вас, что отдаю все свои силы, чтобы честно и послушно проводить в жизнь те задачи, которые Вы ставили перед органами ЧК…
На ум пришли обращенные к Ленину строки Маяковского:
«Вашим, товарищ, сердцем и именем думаем, дышим, боремся и живем». Зная, что вождь высоко ценит поэта-глашатая, чуть изменил цитату:
…Я живу и работаю, руководствуясь Вашими мыслями и указаниями, товарищ Сталин. Стараюсь твердо и настойчиво решать вопросы, которые ставятся передо мной. Дорожу большим доверием, которое Вы оказываете мне за время моей работы в органах особых отделов и СМЕРШа, в МГБ СССР. Понимаю, какое большое дело Вы мне поручили, горжусь этим, работаю честно и всего себя отдаю, как подобает большевику, чтобы оправдать Ваше доверие. Заверяю Вас, товарищ Сталин, что какое бы задание ни дали, всегда готов выполнить его в любых условиях. У меня не может быть другой жизни, как бороться за дело товарища Сталина.
Подписался. Похвалил себя, что не унижался, не вымаливал свободы, доброго к себе отношения. Отдал письмо следователю и стал ждать ответа, но проходили день за днем, неделя за неделей, а письмо словно кануло в Лету. Не мог знать, что послание не понравилось вождю, мало того, вызвало вспышку гнева. Сталин отдал приказ применить к не признающему вину самые строгие меры.
— Смеет продолжать считать себя главой органов! Пишет «работаю», «дорожу» в настоящем времени!
Узник «Матросской тишины», не ведал, что в его квартире (площадью 300 квадратных метров, для чего отселили соседей, на перепланировку потратили 800 тыс. государственных рублей) проведен тщательный обыск.
В опись изъятия вошли: рулоны ткани, столовое серебро, десятки мужских и женских наручных часов, около ста пар обуви, золотые запонки, вазы, фарфоровые сервизы, мебельные гарнитуры, автомобиль «линкольн», полторы тысячи книг, многое другое. Вce конфискованное передано в распоряжение Совета Министров СССР — документ подписал Сталин
[116].
В ожидание вызова на новый, уже не предварительный допрос, волновался о судьбе Антонины и сына, не хотелось думать, что их также лишили свободы, содержат за стеной, впрочем, «Матросская тишина» не предназначалась для малолетних заключенных, детей отправляли в специальные приюты.
6
Сталин смял письмо со штампом Союзной прокуратуры, печатью канцелярии тюрьмы, номером, датой регистрации, бросил в мусорную корзину.
«Знал, что упрям как осел, но не до такой же степени. Сколько следаков ни учил, не научились дoбивaтьcя от арестованных пocлyшaния, дачи нужных показаний, признаний вины. Придется как следует взгреть… Не стоило поднимать вопрос о смерти Щербакова, обвинять в нем профессора — умершего погубила водка, чрезмерное возлияние, и еще женщины… Угораздило же помереть в праздник Победы — удрал из санатория «Барвиха», спешил к праздничному столу, не успел выпить последнюю в жизни рюмку… Следует объединить дела врачей-отравителей и сионистов, и те и другие порхатые жиды…»
Нажал кнопку на панели стола, вызвал помощника.
— Соедините с Игнатьевым.
Когда в трубке услышал голос министра МГБ спросил:
— Как продвигается дело лекарей? Не чешитесь, того же требуйте от подчиненных. Ваши чекисты не видят дальше собственного носа, преступно не выполняют директиву ЦК, за это по головке не погладим и лишим головы. Если в самое ближайшее время не соберете неопровержимые факты действия убийц в белых халатах по указке Израиля, окажетесь там, где сейчас Абакумов.
Не стал ждать ответа, бросил трубку.
«Абакумов юлит, пускает пыль в глаза, пытается захватить в следствии инициативу. Пусть посидит сутки в холодильнике, затем в сильно протопленной камере, на собственной шкуре испытает прелесть пытки».
Соединился с Берией, не опасаясь, что разговор прослушивается (что было с аппаратами других членов правительства, ЦК, Политбюро), тем не менее заговорил по-грузински:
— Почему сидишь сложа руки, поплевываешь в потолок, считаешь в небе ворон, вместо того чтобы заняться Абакумовым? Давно должен был дать признательные показания, бить себя в грудь, каяться. Засучи рукава, обломай ему рога — тебя этому не учить. Пусть сознается в шпионаже не важно какого государства, потворстве империалистам, израильскому «Джойту», желании погубить русский народ, развалить органы. Кстати, как на Лубянке восприняли смену у них руководителя?
— Ходят как в воду опущенные, — доложил Берия. — Каждый дрожит как осиновый лист за собственную шкуру, боится, что карающий меч опустится на него.
— Мало прошерстили нежелающих испачкать рук, работающих в белых перчатках, утративших бдительность. Помоги Игнатьеву вымести железной метлой оставленный Абакумовым мусор, заменить старые кадры новыми. С Абакумовым не тяни резину, не толчи воду в ступе.
— Ты прав, Сосо, как всегда прав.
— Давно не докладывал о строительстве тюрьмы для привилегированных. Сегодня, как никогда прежде, она необходима. На сколько будет мест?
— На пятьдесят, при необходимости расширим, устроим в камерах добавочные койки, там, где сидели четверо, поселим в два раза больше, как говорится, в тесноте, да не в обиде.
Сталин потерял интерес к новой тюрьме.
— Поговорим о Михоэлсе. Считают великим артистом, хотя обычный шут, кривляка, незаслуженно получивший звание народного.
— Ты сам приказал дать ему почетное звание и позже присудил Сталинскую премию, — напомнил Берия.
— И товарищ Сталин может совершать ошибки, он не семи пядей во лбу, как считают все. Напрасно бросили под колеса машины, следовало избавиться иным способом. Нашли виновных?
— Сидевший за рулем скрылся. Гибель артиста и его спутника списали на обычную автомобильную катастрофу и нетрезвость двоих прохожих.
Сталин хмыкнул в усы.
— Английские и израильские газеты посмели нас обвинить в гибели. Но хватит о покойнике. Поспеши, как сказал, с Абакумовым.
Арестованный первый чекист был опасен еще тем, что мог сболтнуть, чей был приказ устранить Михоэлса, что Абакумов и сделал в тюрьме после смерти Сталина.
