— Здравствуй, Сережа! Рад, точнее, счастлив видеть тебя. Форма очень к лицу. Как поживает дед? Надеюсь, в полном здравии?
Капитан встал, подался вперед.
— Папа?
— За время нашей последней встречи ты заметно возмужал, но я бы узнал среди тысяч, — признался бывший переводчик Имперского министерства вооруженных сил Марк Шлосберг, он же М-90, он же Шаталов.
Место погребения неизвестно
Военная коллегия Верховного суда СССР работала исключительно по ночам, когда столица засыпала, но бодрствовал недремлющий вождь, который мог позвонить в полночь или под утро. 1 февраля 1940 г. «тройка» — председатель Василий Ульрих, судьи Дмитрий Кандыбин, Василий Буканов собрались вновь.
— На повестке дела сорока человек. Если потратим на рассмотрение каждого даже по пятнадцать минут, домой вернемся лишь под утро. Поэтому приказываю быть предельно краткими, — изрек Ульрих. Не имея юридического (и даже школьного) образования, он почти четверть века пребывал на командных постах юстиции и умер в неуютном номере гостиницы «Метрополь», который заменял аскету-холостяку квартиру.
За годы службы Ульрих вынес массу приговоров, начиная от высылки на пять — десять лет, до высшей меры — расстрела, который исполнялся тотчас, не успевали на приговоре высохнуть чернила. Вечно угрюмый, точно на кого-то обиженный, он посылал на смерть маршалов, писателей, колхозников, рабочих. Имел патологическую привычку лично присутствовать при казнях. Брал маузер и спускал курок. Желание приводить приговоры в исполнение объяснял просто: «Чтоб рука не отвыкла от оружия». Когда Сталин перевел Ульриха в Военно-юридическую академию на скромную, непрестижную должность начальника курсов, попытался впервые возмутиться: «Но я же генерал-полковник! Академию же возглавляет простой полковник! Нонсенс!»
— Не растекайтесь по древу, тем более не задавайте лишние вопросы. Ничего не уточняйте и не пытайтесь втолковать что-либо подсудимым! — вторил Ульрих, чувствуя желание скорейшей расправы с новой партией врагов.
— Не станем топтаться на месте, провернем приговоры в темпе, чтоб пораньше вернуться домой, — успокоил Буканов. — Кто сегодня первый?
Первым был публицист, писатель, главный редактор журналов «Огонек», «Крокодил», депутат Верховного Совета СССР, академик Михаил Кольцов, написавший зачитываемый всеми «Испанский дневник». У обвиняемого уточнили фамилию, возраст, место рождения, и Ульрих произнес:
— Расстрелять!
— Полностью согласен, — с поспешностью сказал второй из «тройки».
— Жаль, нельзя повесить, — кашлянул третий. — За антисоветскую деятельность, работу на три иностранные разведки, желание совершать теракты следует вздернуть, отправить в ад следом за старшим братцем.
Кандыбин имел в виду историка, декана МГУ Г. С. Фридлянда.
Кольцов собрался спросить, знает ли о приговоре товарищ Сталин, так как фанатично верил вождю, кому честно служил вместе с братом карикатуристом Борисом Ефимовым. Ответа не было. Когда первого в списке увели, Буканов похвастался:
— Управились быстрее, нежели думали.
Следующим был человек, которого в театральном мире называли гением, реформатором сценического искусства, создателем актерской школы. Его воспели в стихах Маяковский, Багрицкий, Пастернак, Ахматова, о нем восторженно отзывались Чехов и Горький, Блок, Луначарский. Организатора высокоталантливых коллективов, постановщика многих спектаклей, воспитавшего немало артистов, звали Всеволод Эмильевич Мейерхольд.
Их камеры Бутырской тюрьмы, где пробыл с 20 июня 1939 г., его привезли на Лубянку, подземным переходом провели в Военную коллегию, находящуюся позади памятника первопечатника Ивана Федорова.
О чем думал Всеволод Эмильевич? Вспоминал ли неосмотрительно рассказанные анекдоты, бесследно пропавших друзей, получивших несмываемое клеймо «враг народа», супругу, незавершенную постановку спектакля и, главное, причину своей несвободы? Когда пришел к выводу, что не совершил ничего предосудительного, успокоился. Перед следователем предстал уверенным, что произошло недоразумение, сейчас извинятся и отпустят, даже предложат автомашину. Учтиво поздоровался, попросил позволения сесть, но ответа не дождался и, чтоб не думать о печальном, восстановил в памяти недавнюю театральную конференцию. Уже опальный, лишенный созданного им театра, он был рад увидеть Яблочкину, Таирова, Михоэльса, Завадского, Штрауха, Берсенева, других корифеев сцены, кого любил, с кем конкурировал, спорил до хрипоты. Встав за трибуну, услышал в зале гул: все были шокированы видом режиссера — всегда безукоризненно одетый, элегантный, с неизменной «бабочкой», был без пиджака. Заговорил с жаром, высказал наболевшее, выстраданное. Если бы взглянул на президиум, то заметил, как за ним исподлобья наблюдает новый заместитель Молотова, вчерашний верховный прокурор страны, академик, «брошенный» Сталиным на культуру Андрей Вышинский. Мейерхольд говорил о том, что волновало, и не ведал, что супруга Зинаида Райх отправила в Кремль гневный протест о закрытии театра, смелый, но безумный шаг приведет к страшному — неизвестные выколют актрисе глаза, чтобы глазная сетчатка убитой не сохранила изображение убийц. Детей от первого брака с С. Есениным выгонят в прямом смысле на улицу.
После затянувшейся паузы, следователь поднял голову, всмотрелся в высокого, сутулившегося человека с острыми чертами лица и приказал конвоиру увести арестованного.
В камере Мейерхольда продержали пару суток, затем вновь привели к следователю. Отныне допросы проходили ежедневно, длились по многу часов. От режиссера требовалось беспрекословное признание обвинений, которые были не просто смехотворны, надуманны, как говорится, высосаны из пальца, но и дики, к примеру, участие в шпионаже в пользу Японии, Англии, принадлежности к троцкизму, дружба с врагами народа — Рыковым, Бухариным, Радеком, убийцами отца и сына Горьких, заражение чумой Москва-реки, отравление продуктов кремлевской столовой, организация подрывной антисоветской деятельности в среде театральных работников.
Мейерхольд понимал, что даже одно обвинение тянет на расстрел, и отметал все предъявленное, что выводило следователя из привычного состояния.
— Хватит, тварь, вешать нам лапшу на уши! Подписывай, что среди заговорщиков были известные деятели литературы, музыки, сцены!
Не дождавшись требуемого, следователь размахнулся и ударил резиновым прутом. Мир перед Всеволодом Эмильевичем померк.
Следующий удар отбросил к стене, распластал на полу, в грудь вонзился сапог чекиста.
Избиения продолжались и в следующие дни, точнее, ночи. Как ни странно, Мейерхольд быстро привык к пыткам, перестал возмущаться беззаконием.
Однажды, вновь оказавшись на полу, проглотил собравшуюся во рту кровь, напомнил, что, как и следователь, военнослужащий, имеет звание почетного красноармейца, добавил, что избиением можно любого сделать злодеем.
