— Завершить маршрут, доехать до пункта назначения, сдать в Саратове спецгруз и спасшихся при налете.
Магура не сообщил, что вынужден пойти на грубое нарушение инструкции, поселить рядом с секретным архивом не просто посторонних лиц, а арестованных. Приказал освободить в санитарном вагоне для новых пассажиров несколько купе — папки с документами перенести в соседние.
Во время заселения Хорек высказала свое недовольство:
— Заявляю решительный протест: отказываюсь ехать в тесноте, как селедка в бочке! Требую предоставить приемлемую для моего возраста жилплощадь!
— В тесноте — не в обиде, — ответила Клава, Горелов добавил:
— Не протестуйте, радуйтесь, что остались живы.
Магура пригласил Рыбакову в служебное купе, предложил занять свободную нижнюю полку. Машинист дал гудок, и короткий состав продолжил свой бег.
Непейвода зашептал Хорьку в ухо:
— Без вас я бы запросто покинул вагон на ходу. Конвойный — молокосос, прибить такого раз плюнуть, придушу голыми руками, как куренка.
— Охранников двое, с ними их командир, — напомнила старуха и услышала в ответ:
— Второй занят чисткой оружия, лейтенант гостит у чекистов.
— Не люблю повторять, но приходится — мне далеко не уйти, к тому же, даже если удастся достигнуть и перейти линию фронта, что маловероятно, нас встретят не с распростертыми объятиями.
— Это почему?
— Мне не простят провала группы, вам не сойдет с рук невыполнения задания по наводке ракетами авиации на главные в Сталинграде оборонные объекты.
— Пусть об этом у вас голова не болит. Предстанем перед начальством в лучшем виде, настоящими героями.
— Каким образом?
— Вернемся не с пустыми руками, а с бесценным для немцев трофеем. Я глазастый и сильно умный, от меня даже маломальская мелочь не ускользает, все запоминаю, беру на карандаш. Катим по рельсам в санитарном вагоне, а в нем ни единого раненого. Дело явно нечистое. Везут совсем иное, которое для отвода глаз выдают за покалеченных в боях.
— Что конкретно имеете в виду?
— Пошевелил мозгами и скумекал, что отправляют из ставшего прифронтовым Сталинграда очень ценное.
— Например?
Непейвода с придыханием ответил:
— Золотишко и бриллианты из подвалов банка! На них желают купить у союзничков за океаном оружие, боеприпасы, продовольствие и прочее, в чем страна ныне нуждается.
Хорек оскалила вставную челюсть.
— Не смешите! Золото, изделия из драгоценного металла, бриллианты давно вывезены с куда большей, нежели сейчас, охраной. При моем слабом зрении я зорче вас. Не укрылось что соседние купе чуть ли не до потолка заполнены папками. Чекистский архив для абвера несравненно дороже золота.
Непейвода слушал германского резидента в Сталинграде с открытым ртом, и, видя к себе внимание, Хорек продолжала:
— Каждый документ советских органов безопасности намного ценней драгоценного металла, ювелирных украшений, даже короны российских императоров. За доставку архива чекистов абвер осыплет почестями, повысит в звании.
— Так не будем чесаться! Захватим этот самый архив и поспешим с ним к хозяевам.
— Документов довольно много, чуть ли не весь вагон, двоим их не унести. К тому же нам не справиться с шестью врагами.
Не получив согласия на завладение архивом, Непейвода перестал делиться с резидентом своими планами, тем более признаваться, что хочет первым делом уничтожить свое следственное дело, чтобы немцам не стало известно, как глупо был арестован и, желая сохранить себе жизнь, выдал остающихся на свободе подельников-«сигнальщиков». С трудом дождался, когда безлюдные за окном равнины сменили выбежавшие к дороге поселки, наступили сумерки и обратился к охраннику:
— Живот схватило — нет сил больше терпеть. Поимей сострадание, отведи в сортир. — Состроил на лице такую гримасу, что солдат сжалился:
— Выходи.
Непейвода дошагал до туалета, скрылся в нем. Спустя пять минут конвоир постучал в дверь.
— Кончай свое дело!
Не дождавшись ответа, рванул ручку, сорвал на двери внутреннюю задвижку и был втянут в туалет, оглушен ударам кулака.
— Одним защитником мачехи-Родины меньше, — пробурчал Непейвода, забрал не подающего признаков жизни карабин. Собрался так же, без лишнего шума избавиться от второго солдата, но из служебного купе вышла Рыбакова. Встала у окна, достала папиросу, примяла мундштук гармошкой, чиркнула спичкой по коробку, закурила, жадно затянулась и с опозданием заметила Непейводу. Некоторое время они смотрели друг на друга, первым заговорил руководитель «сигнальщиков».
— Не спится, захотелось подымить? И я бы с громадным удовольствием курнул, да только вначале непременно надо мою мадаму освободить. Знаю, что и вас ожидает приговор с серьезными статьями, каждая тянет на расстрел. Теперь избежите суда, пули, переселения в могилу. Вначале совместными силами уберем второго солдатика, затем его командира — с одной винтовкой, понятно, будет трудновато это выполнить, но вооружимся пушкой лейтенанта, вторым ружьем и прикончим чекистов. Не мне вас учить, как разделаться с врагами — в минувшую войну, чай, не только проводили политбеседы, призывали воевать за построение светлого царства социализма, а и лично отправляли противников на тот свет.
Непейвода прижался к стене, чтобы пройти мимо Рыбаковой, но лишь поравнялся с комиссаром, как Татьяна Викторовна вырвала у него карабин, и спящий вагон разорвал выстрел — пуля ушла в потолок. Тотчас в коридоре появились Магура, Горелов и Мальцева, следом лейтенант с конвойным. Рыбакова подтолкнул дулом опешившего Непейводу:
— Принимайте.
Перед тем как сникшего, понуро опустившего голову отвели к другим арестантам, Магура поинтересовался у него: отчего после освобождения от конвоира не покинул вагон? Непейвода признался, что одному ему было нельзя бежать:
— Немчура не простила бы, что бросил мадам, посчитали главным виновным в провале операции, невыполнении задания.
Над пришедшим в сознание солдатом склонился заключенный, сообщивший, что ряд лет проработал в Кремлевской больнице, где лечил привилегированных пациентов.
— За что попали в разряд врагов народа? — поинтересовался лейтенант.
После затянувшейся паузы врач ответил:
— Вместе с коллегами был в курсе, что нарком тяжелой промышленности, член ВЦИК, Политбюро Серго Орджоникидзе и супруга Сталина Надежда Аллилуева умерли не от неизлечимых болезней, как об этом сообщили газеты, а застрелились, командарма Михаила Фрунзе зарезали на операционном столе по приказу вождя, сына Горького, супругу Генриха Ягоды отравили. Всех знавших об этих преступлениях репрессировали. Подобное ожидало и меня, пришлось спасаться от ареста, бежать из столицы. Под чужим именем врачевал в Задонской глубинке. В первый день войны изъявил в военкомате желание быть призванным работать в госпитале, но документы признали фальшивыми, меня лишили свободы.
