До ужина Дьяков спал. Дождался полуночи и покинул пятистенок. На крыльце жадно задышал, не в силах надышаться воздухом с запахами ближайших к хутору озерка, леса. Смотрел на прояснившееся, полное крупных звезд небо с круглолицей луной. Устав за минувший день лежать или сидеть, обошел дом с дворовыми постройками, заглянул на огород. Если в тесном подполе тишина давила, то на воле успокаивала, казалось, война безвозвратно канула в прошлое или ушла за тридевять земель. Не замечал, что от холода стынут ступни ног. Широко распахнутыми глазами смотрел вокруг, точно видел все впервые или в последний раз, желал запомнить. Прислушивался в надежде уловить привычные для казачьего хутора лай дворовых собак, крики петухов, но ночь была глухой до звона в ушах — ни шороха, ни скрипа калитки, ни тем более шагов, покашливания.
Когда верхушки голых деревьев тронул робкий рассвет, вернулся в дом. Приказал себе ничем страшным не забивать голову, перестать искать ответы на мучающие вопросы, не заглядывать в туманное будущее и стал думать о Клавдии.
«Мало платил лаской и благодарностью за то, что сделала для меня. Без мужских рук одной трудно вести хозяйство, но тут я плохой помощник — ничего не смыслю в ремонтных делах, не умею обращаться с пилой, рубанком, топором, никогда не держал в руках серп, вилы, косу, считал, что физический труд — удел исключительно дуболобых, ни на что иное не способных. Могу лишь вскопать на огороде грядки — работой лопатой овладел на зоне…»
Клавдия позвала завтракать, Дьяков наскоро перекусил, не перекинувшись с хозяйкой даже парой слов, не смотря на замершую со скрещенными на груди руками — желание провести утро в постели с женщиной пропало, стало не до любовных утех.
43
Клавдия вернулась из Калача-на-Дону полная впечатлений. Выложила из кошелки давно невидимые хуторянами сахар, пачку грузинского чая, кулек гречневой крупы, банку рыбного филе. Собралась пожарить яичницу с салом-шпигом в розовых прожилках, но Дьяков властно потребовал:
— Докладывай!
Клава опустилась на табурет.
— Жадность людей губит. Стоило увидеть, что продаю иль обмениваю на продукты, вмиг глаза загорелись. Золото стало дороже всего на свете…
— В следующее посещение рынка приобретешь съестное за деньги, нельзя мелькать с изделиями из драгметалла, — решил Дьяков.
— Немецкие марки уже не в ходу, берут только советские червонцы и пятерки.
— Будут деньжата. Вначале помнем, чтобы выглядели не новыми, побывавшими во многих руках.
Дьяков имел в виду пачку отпечатанных в рейхе советских купюр с портретом Ленина, водяными знаками…
«Немцы основательно подготовились к войне. Не только увеличили выпуск вооружения, провели мобилизацию, обучение новобранцев, резервистов, но и освоили печать иностранной валюты, чтобы наводнить ею другие страны, подорвать в них экономику, финансовую систему».
Клавдия продолжала рассказывать, что в полон попало не сосчитать сколько немцев, делилась увиденным, услышанным:
— Налаживается мирная жизнь. Снова заработали райком, исполком, райсоветы, почта, аптека. Взрослым и детишкам выдали продовольственные карточки, начали ремонт школы. Пленные засыпают на дорогах воронки, устанавливают столбы для телефонной связи, восстанавливают водопровод, ремонтируют хлебопекарню. На митинге станичников призвали трудиться по-стахановски для приближения победы…
Дьяков мрачнел — казачка не замечала изменения настроения поселившегося у нее, сыпала ему соль на душевную рану.
— Для старых и малых настал праздник. Намучились при румынах, итальяшках. Ждут писем с фронта от отцов, сыновей, братьев. Старушки крестятся на портреты заступника от ворогов товарища Сталина. В клубе показывают кино «Свинарка и пастух», обещают привезти про парад на Красной площади. Радио на столбе горланит песни…
Дьяков с неимоверным трудом сдерживался, чтобы не приказать заткнуться.
— Ходят разговоры, будто заарестовали самого главного немчуру. Наши военные гордятся погонами, у одних они зеленые со звездочками, у других позолоченные. Пленные хоронят своих убитых, из-за нехватки тягловой силы впрягаются в подводы. Стоит вскорости на Цимле и Дону тронуться льду, всплывут утонувшие, и работы похоронщикам прибавится…
Дьяков перестал слушать и думал, что с каждым новым днем, даже часом вокруг него сужается круг, еще немного, и так сдавит, что не позволит вздохнуть. Рано или поздно в хутор в поисках дезертиров и скрывающихся вражеских солдат нагрянет патруль.
«Хотя обзавелся документами, к которым невозможно придраться, но для спокойствия их лучше не предъявлять».
Пришел к твердому решению — не позднее пары суток покинуть курень гостеприимной Клавдии.
«Хватит прятаться, сидеть, как мышь в норе. До пропавшего бургомистра никому нет дела, никто не ищет его. Пришла пора покинуть хутор, а с ним и область. Уйду не простившись, чтобы не видеть Клавкиных слез».
На крыльце кто-то стал сбивать с обуви снег, затем постучал в дверь. Дьяков пулей слетел в подпол.
— Ктой-то? — спросила Клавдия и услышала в ответ:
— Касьян.
С председателем сельсовета Клавдия не виделась с минувшего лета, слышала, что тот ушел к партизанам, воевал с оккупантами. Впустила в дом, пригласила к столу.
— Откушайте, чем богата.
Касьян расстегнул доху, снял шапку.
— Благодарствую, но для рассаживания нет времени. Дело прежде всего. Колхоз наш возрождается, каждая пара рук на вес золота, особенно твои, лучшей у нас доярки, телятницы. Приступай к работе.
— Так некого доить и выхаживать — опустели стойла, — напомнила казачка…
— Будут тебе новые коровы с телятами. Из Зауралья к нам спешит эшелон с рогатым скотом. Приставали вражины?
— Один прижал к стене, распустил руки, но дала ему коленом промеж ног, взвыл, согнулся в три погибели, больше никто не лез.
— Хорошо, что домогался один, было бы больше, не отбилась от насильников.
— Стоит мне сильно разозлиться, силенки прибавляются, защищаюсь всем, что под руку попадет, в ход идут зубы, ногти.
— Это точно, баба в ярости страшнее самого злющего зверя.
Голоса стихли, но Дьяков продолжал сидеть не шелохнувшись. Успокоенно вздохнул, лишь когда крышка приподнялась и услышал:
— Повезло, что дядька Касьян не рассиживался и не угощался, иначе увидел бы две тарелки, пару ложек с вилкам и понял, что в доме еще кто-то есть.
44
Чего Дьяков никак не ожидал, так это появления прежде неведомой боязни замкнутого пространства — клаустрофобии. Стали давить стены, потолок опускался, дыхание сдавливалось. С нетерпением ожидал прихода ночи, чтобы на пару часов покинуть осточертевшее место добровольного заточения, насладиться пьянеющим свежим воздухом наступающей весны.
