«Не с кем переброситься парой слов, пожаловаться на недомогание, устала постоянно видеть голые стены и ни одного человеческого лица — охранница не в счет, лишь приносит еду, в разговор не вступает, видимо, запрещено разговаривать с каторжанками… Если дальше так пойдет, разучусь говорить, даже лишусь голоса…»
Чтобы развеять оглушающую тишину, стала тихо напевать мелодичную «Дунай-речку»:
Дунай-речка, Дунай-быстра,
Бережочки сносит,
Размолоденький солдатик
Полковника кличет:
«Отпусти меня, полковник,
Из полку до дому».
«Рад бы я, рад бы отпустить,
Да ты не скоро будешь,
Ты напьешься воды холодной,
Про службу забудешь…»
Пела, приложив к уху ладонь, прислушиваясь к собственному голосу, который, к великому счастью, остался чистым, звонким.
«Услышали бы Собинов с Шаляпиным, да только нет на белом свете ни первого, ни второго — легли, сердечные, в чужую землицу…»
Погромче затянула «Ехал на ярмарку ухарь-купец», но дверь с лязгом отворилась, рассерженная охранница приказала замолчать, иначе за нарушение тюремного режима отправит в карцер.
Время тянулось, как уставшая, спотыкающаяся при каждом шаге коняга. Порадовали бы письма с воли — разрешалось получать и отсылать в год два послания — и на недоуменный вопрос охранницы, почему не пользуется правом писать, призналась:
— Некому, за пределами тюрьмы не осталось ни одного родственника. Приятели и друзья, а с ними поклонники забыли.
В бессонные ночи напрягала слух, желая услышать голоса за дверью: тишина давила с такой силой, что приходилось прятать голову под подушку.
«Двадцать лет — это сколько же месяцев и дней?»
Убедила себя, что считать ни к чему, на свободу выйдет раньше.
«Наконец увижу Москву, Питер, потом съезжу в милое сердцу Винниково и, конечно, в Киев к сыночку. Я еще спою в новой России для России! Приговор неслыханно суров, это предостережение всем шпионам».
За целый год было лишь одно свидание с адвокатом. Он предложил подписать доверенность на право продажи виллы с участком земли, автомобиля.
— Полученные деньги пойдут на уплату моего гонорара и для улучшения вашего содержания, чтобы оно стало более или менее сносным. Сможете лучше питаться, приобрести мелочи, которые разрешено иметь, вроде косметики, книг.
— Ничего не выйдет с продажей, — ответила Плевицкая. — Вилла и авто принадлежат не мне, а мужу — записаны на его имя. У меня нет ничего из недвижимости, драгоценности конфискованы в счет покрытия судебных издержек, оставшаяся сумма перешла в доход государства.
— Но вы единственная наследница генерала Скоблина, имеете право…
Плевицкая перебила:
— Буду наследовать его имущество, если меня признают вдовой. Суд не посчитал Скоблина умершим, лишь пропавшим или, точнее, сбежавшим. Продайте принадлежащие мне манто, меха, столовое серебро.
— Можно отдать в скупку книги из домашней библиотеки.
Плевицкая замахала руками.
— Ни слова о книгах! В библиотеке тома с дарственными надписями Бунина, Мережковского, Амфитеатрова, Шмелева, Цветаевой, монография о Шаляпине, ноты Рахманинова, много писем ко мне.
Адвокат несмело напомнил, что кроме конфискованных ювелирных изделий клиентка имеет в банке личный сейф. Плевицкая резко перебила:
— Сейфа нет! Ничего ни от кого не скрыла! Обобрали до нитки, стала бедна как церковная мышь!
Владимир Набоков. «Постановщик картин»:
Судебное разбирательство оказалось неубедительным и путаным, свидетели не блистали, и окончательное обвинение в похищении можно было оспорить на законном основании. Несколько последних эпизодов в тюрьме. Кротко сжавшись в уголке. Пишущая слезливые письма с уверениями, что когда их мужья (Миллер и Скоблин. — Ю. М.) стали добычей большевиков, они сделались сестрами. Умоляет разрешить пользоваться помадой. Молящаяся в слезах, рассказывающая о видении — невинности генерала. Шумно требующая вернуть Новый Завет, в котором эксперты с рвением расшифровывают пометки на полях Евангелия от Иоанна…
П. Н. Переверзев, бывший министр юстиции Временного правительства:
Полагаю, в деле Плевицкой есть только косвенные улики, подкрепляющие обвинение. Это даже не улики, а, скорее всего, предположения, и предположения сомнительные, которые нельзя толковать непременно во вред обвиняемой.
Великая княгиня Ольга Александровна Романова из Дании Н. Плевицкой:
С ужасом узнала о постигшем Вас страшном несчастии. Мы все эти дни думаем о Вас, молимся, чтобы Господь послал Вам веру и силы… жалеем, надеемся на скорое освобождение… Правда скоро восторжествует, а великие Ваши страдания искупятся.
«Правда», «Известия». 1938. 9 декабря:
Тов. Ежов Н. И. освобожден, согласно его просьбе, от обязанности наркома внутренних дел с оставлением его народным комиссаром водного транспорта. Народным комиссаром внутренних дел СССР утвержден тов. Л. П. Берия.
Из заявления Н. И. Ежова на суде:
…Есть и такие преступления, за которые меня можно расстрелять… Я почистил четырнадцать тысяч чекистов. Но огромная моя вина заключается в том, что я мало их почистил… Не чистил их только лишь в Москве, Ленинграде и на Северном Кавказе. Я считал их честными, а на деле же получилось, что я под своим крылышком укрывал диверсантов, вредителей, шпионов и других мастей врагов народа.
Ирина Ракша, внучатая племянница Н. В. Плевицкой:
До начала тридцатых годов Надежда Васильевна тайно посылала посылки в Россию под Киев многодетной, чудом спасшейся в голод старшей сестре Марии Васильевне. Почему именно ей? Потому что среди четырех детей рос и кудрявый сынок Женя. Правда, посылки эти Марии Васильевне (жене сельского фельдшера) грозили арестом. Да и продать на базаре даже в Киеве дорогие вещи (одежду, обувь), не навлекая подозрений, было невозможно, не говоря о том, чтоб носить. А поэтому посылки тайком от детей и соседей закапывались ночью в саду. До лучших времен, которые, впрочем, так и не наступили…
Странная была эта знаменитость в Париже. Не пропускала церковных праздников. Часто пела на клиросе в русском храме, поддерживала деньгами хор. К праздникам сама пекла гостям «курские оладушки», не желала говорить по-французски, даже хлеб покупала в русской булочной. Не скрывала ненависти к надвигающемуся фашизму и самому Гитлеру в отличие от многих в ее окружении. И ежедневно, ежечасно мечтала, как и ее муж, вернуться в родные места, к родным могилам. Но это ей было не суждено. Она была как оторванный полевой цветок, втянутый в кровавый водоворот. И спасали ее только Вера, Надежда, Любовь да еще народная песня, которую она как крест пронесла над собой до смертного часа.
