Тут же сердито тряхнула головой, прогоняя страшные мысли, смахивая все мешающее здраво думать: «Я мыслю, значит, живу, как сказал какой-то мудрец! Прочь планы о самоубийстве! Назло всем, наперекор обстоятельствам буду жить! Нельзя опускать руки. Буду верить, что Москва и Коля обо мне не забыли, ищут способ связаться, помочь обрести свободу, а с нею Родину, тогда увижу наконец-то мою кровинушку, сыночка Женечку! Наберусь терпения, не буду паниковать, отчаиваться. Самое трудное позади, самыми мучительными были арест и первый год неволи. Сейчас время тянется уж не столь медленно, видно, притерпелась… Что если попросить бумагу, ручку и вернуться к сочинению воспоминаний? Теперь поведаю о самом драматическом, даже трагическом. Когда вышла вторая книжка, в один голос советовали писать, точнее, диктовать продолжение, но из-за лени откладывала работу. Сейчас времени хоть отбавляй, жаль, из-за малограмотности наделаю ошибок, а исправить некому, да и не умею писать, рассказывать — да, но не писать»…
Она прикрыла веки, на память пришло сочиненное писателем А. Ремизовым предисловие к воспоминаниям Дёжки из курского села Винниково:
В Святой вечер шел Христос и с ним апостол Петр, просимым странником шел Христос и с верным апостолом по земле… И услышал Петр из дому пение на улицу. Приостановился — там в окнах свечи поблескивали унывно, как пение…
«Как пение…» — прошептала Плевицкая.
И вот в унывное пробил быстрый ключ — вознеслась рождественская песнь: Христос рождается — Христос на земле! И было ему на горькую раздуму за весь народ: «Пропасть и беды пойдут, постигнет Божий гнев!»…
И в ночь над белой Невой — над заревом от печей и труб сиял до небес венец — пусть эта весть пройдет по всей земле! — не из золота, не из жемчуга, а от всякого цвета красна и бела и от ветвей Божия рая неувядаем венец от слов и песен чистого сердца…
«Пропасть и беды не пойдут, а пройдут!» — поправила Плевицкая текст и дрожащим голосом произнесла:
— От всякого цвета красна и бела… — Во фразе была горькая правда о поделенной в семнадцатом году на красную и белую России…
Однажды под утро в чутком сне увидела себя со стороны под лучами софитов на сцене. Гремели ласкающие слух аплодисменты и старинная, исполняемая Дёжкой песня, которую, по требованию советского правительства, прекратило передавать французское радио:
Молись, кунак, стране чужой,
Молись, кунак, за край родной,
Молись за тех, кто сердцу мил,
Чтобы Господь их сохранил.
Пускай теперь мы лишние
Родной земле, родной стране,
Но верим мы: настанет час,
И солнца луч блеснет для нас!
Во сне Плевицкая слышала все оттенки своего бархатного голоса, которому, по мнению знатоков вокала, не было равного. Во сне на смену отчаянию пришла безмерная радость от успеха у публики и неизменного присутствия за кулисами мужа… Впрочем, Скоблин являлся и днем, стоило лишь сомкнуть веки и вызвать дорогой образ. С годами муж не старел, выглядел молодцевато, каким встретила его на перегруженном беженцами из Совдепии пароходе.
«Где ты, Коленька, вспоминаешь ли свою Дёжку-Надюшку, знаешь ли, что живу лишь одной надеждой на встречу с тобой?..»
Надежда Васильевна не могла знать, что после массовых арестов во всех слоях общества новой России (репрессии коснулись и НКВД как в центре, так и на местах) под жернова попали сотни тысяч, одни приговорены к «вышке», другие к лагерю, новый глава НКВД Берия занят «разоблачением, разгромом и искоренением врагов народа». Когда доложили об аресте жены, помощницы генерала Скоблина, Лаврентий Павлович, хищно блеснув стеклами пенсне, изрек с гортанным мегрельским акцентом:
— Провалившийся агент — плохой агент. Если раскрыт, судим, для нас больше не существует. Был агент — нет агента.
О Надежде Васильевне Плевицкой на Родине вспомнили лишь спустя полвека, когда актриса, разведчица уже не нуждалась ни в какой помощи…
Утром 5 октября 1940 года в каторжной женской тюрьме как всегда разносили по камерам завтрак. Заключенная № 9202 не взяла в окошке-форточке миску с кашей, ломоть хлеба, бледный эрзац-кофе. Надзирательница вошла в камеру. Плевицкая лежала возле койки, тело успело окоченеть. Видимо, ночью почувствовала себя плохо, привстала, чтобы дотянуться до кружки с водой, но силы оставили, свалилась на каменный пол.
Покойницу положили в сколоченный из грубых некрашеных досок гроб, погрузили на тележку, отвезли на кладбище близ тюрьмы.
Когда гроб опустили в могилу, забросали землей, могильщик спросил надзирательницу:
— Как записать покойницу?
— У нас значилась под номером. Говорят, была русской певицей и еще шпионкой.
За десять лет до ухода из жизни Плевицкая диктовала воспоминания, где с горечью призналась:
Далеко меня занесла лукавая жизнь.
А как оглянусь в золотистый дым лет прошедших, так и вижу себя скорой на ногу Дёжкой в узеньком затрапезном платьишке, что по румяной зорьке гоняется в коноплях за пострелятами-воробьями. Вижу, как носится Дёжка-игрунья в горячем волнении карагодов…
Певица вспоминала голодное деревенское, такое дорогое детство, когда под окнами в листве шелковицы заливалась какая-то птица, поэтому последние строки получились ностальгически-печальными:
Не привет ли это с родной стороны?.. И не пела ли пташечка на сиреневом кусту у могилы моей матери?
Спасибо, милая певунья. Кланяюсь тебе за песни.
У тебя ведь крылья быстрые, куда вздумаешь — летишь. У меня одно крыло.
Одно крыло, и то ранено…
Вспоминала, диктовала и не ведала, что курскую певунью-соловушку подстрелят на лету, ранеными будут оба крыла…
Существуют разные версии смерти героини романа.
Первая. Н. В. Плевицкая умерла от тоски: птица-певунья не смогла жить в клетке, скончалась от безысходности.
Вторая. «Фермершу» отравили в тюрьме по приказу Иностранного отдела НКВД СССР, тем самым опередив абвер, который хотел допросить советскую шпионку. Уставшая, измученная разведчица-шифровальщица вряд ли выдержала бы изощренные допросы опытных следователей. Плевицкая знала довольно много, могла вывести немцев на законспирированных советских агентов. О более чем странной смерти в Ренне русской каторжанки говорит такой факт: оккупанты эксгумировали труп «Фермерши».
Третья. Писатель, кинодраматург, полковник МВД Гелий Рябов, отыскавший под Свердловском останки расстрелянной венценосной семьи, утверждал:
В 1940 году немцы вошли во Францию и захватили каторжную тюрьму, в которой содержали Надежду Васильевну. В яркий солнечный день ее вывели во двор, привязали к двум танкам и разорвали. Служить советской госбезопасности всегда было небезопасно.
Владимир Набоков в основанном на реальных фактах рассказе придерживался иной версии:
