Далее о незавершенных делах благотворительности, которыми занимался РОВС (пенсии неимущим, пособия сиротам, стипендии), оплате срочных векселей: и в плену бывший начальник РОВС пытался контролировать дела своей организации, издалека руководить ею.
В архиве сохранилось письмо узника лично «господину народному комиссару внутренних дел СССР Н. И. Ежову». Жилец строго охраняемой одиночной камеры № 110 ходатайствовал о возврате отобранных на пароходе карманных часов, снабжении бумагой, письменными принадлежностями для написания воспоминаний о прожитом, участии в сражениях, встречах с выдающимися людьми, о непричастности к инкриминируемым ему делам:
…В моем показании я излагаю все, что у меня сохранилось в памяти. Никакой непосредственной связи с организацией повстанческих движений я не имел и вообще, будучи председателем РОВС, слышал всего о двух крупных повстанческих движениях — в 1930 г. в Восточной Сибири и на Северном Кавказе в 1932 или 1933 году — точно не помню.
Следователь не нашел в написанном новых фактов, имен и спрятал письмо в папку.
Не надеясь на получение ответа, исполнение своих просьб, генерал вновь обратился к Ежову:
…Решился еще раз просить Вас разрешить отправку моей жене хотя бы самого краткого письма с уведомлением, что я жив и относительно благополучен… Я так ярко вспоминаю, как тяжело страдала от неизвестности жена ген. Кутепова, а с ней все мы, хорошо знавшие его, рисуя себе картину всех тех ужасов и физических страданий, которые должны были ожидать его в Москве…
Догадываясь, что на Лубянке (тем более во внутреннем дворе) нет церкви, Евгений Карлович предложил «хитрый» способ своего посещения богослужения.
…В предположении, что заветы Ленина чтутся и соблюдаются его учениками и преемниками, нынешними распорядителями судеб русского народа, в полной власти которых я сейчас нахожусь, решаюсь просить Вашего разрешения мне отговеть на ближайшей неделе в одной из московских церквей по Вашему выбору…
Я могу перевязать лицо повязкой, чтобы никто из прихожан не узнал, да и мой современный облик штатского старика мало напоминает моложавого 47-летнего генерала, каким я уехал из Москвы в 1914 году.
Вновь не получив ответа, ходатайствовал о позволении написать митрополиту Московскому:
…Дабы я мог в чтении Евангелия и Библии найти столь нужное мне духовное утешение и получить сведения по истории церкви, прошу не отказать в доставке просимых мной книг через начальника. Прошу Вашего разрешения на предоставление мне права пользоваться бумагой и пером, чтобы при чтении книг, полученных мною из тюремной библиотеки, делать краткие выписки…
И это письмо осело в архиве — русский генерал остался без последнего духовного утешения. Понимая, что его положение безнадежно, узник сочинил Ежову новое — последнее письмо, в котором слышны горечь, даже гнев:
На этих днях минуло 10 месяцев с того злополучного дня, когда, предательски завлеченный в чужую квартиру, я был схвачен злоумышленниками в Париже, где я проживал, как политический эмигрант по французскому документу, под покровительством французских законов и попечением Нансеновского офиса при Лиге Наций, членом коей состоит С.С.С.Р. Я ни одного дня не был гражданином С.С.С.Р, и никогда моя нога не ступала на территорию СССР. Будучи тотчас связан — рот, глаза, руки и ноги — и захлороформирован, в бессознательном состоянии был отвезен на советский пароход, где очнулся лишь 44 часа спустя — на полпути между Францией и Ленинградом. Таким образом, для моей семьи я исчез внезапно и бесследно 22 сентября прошлого года. Моя семья состоит из жены 67 лет и трех детей 38–41 года. Моя жена по матери своей — родная внучка жены А. С. Пушкина, урожденной Гончаровой и унаследовавшей, как и ее мать и сестры, большую нервность, свойственную семье Гончаровых. Меня берет ужас от неизвестности, как отразилось на ней мое исчезновение, 41 год мы прожили вместе! Первое движение мое потому по прибытии в тюрьму было — дать знать жене, что я жив и здоров и пока что физически благополучен… Не получив никакого отклика, в личной беседе с Вами просил настойчиво связать с моей женой… Я вполне понимаю, что усердие не по разуму Ваших агентов, решивших похитить меня с нарушением всех международных законов и поставивших Вас и все Сов. правительство в затруднительное положение и в необходимость скрывать мое нахождение в С.С.С.Р… Все же не могу не обратиться к Вашему чувству человечности — за что заставляете жестоко страдать совершенно невинных людей — моя жена и дети никогда никакого участия в политике не принимали…
В камере, кроме письменных принадлежностей, имелись книги из довольно богатой тюремной библиотеки. Миллер читал русских классиков, философов и изредка произведения основателя компартии, на кого сослался в письме:
Никогда, ни в какие эпохи самой жестокой реакции ни Радищев, ни Герцен, ни Ленин, с историей которых я ознакомился по их сочинениям, изданным Институтом Ленина и Академией, не были лишены сношений со своими родными. Неужели же Советская власть, обещавшая установить режим свободы и неприкосновенности личности с воспрещением сажать кого-либо в тюрьму без суда, захочет сделать из меня средневекового Ши-льонского узника или второе издание «Железной маски» времен Людовика XIV — и все это только ради сохранения моего инкогнито?
Убедительно прошу Вас посмотреть на мою просьбу с точки зрения человечности и прекратить те нравственные мучения, кои с каждым днем становятся невыносимее. Я живу под гнетом мысли, что, может быть, стал невольным убийцей своей жены и все это вследствие своей неосторожной доверчивости к гнусному предателю, когда-то герою гражданской войны в Добровольческой армии…
Миллер не назвал имя «гнусного предателя», заманившего его в капкан, впрочем, было понятно, кого генерал имел в виду.
Миллер уже не ждал ответов, тем более исполнения просьб об улучшении питания, увеличении времени прогулок или медицинской помощи, написал всесильному наркому, чтобы выговориться, излить наболевшее, выстраданное почти за год неволи в одиночной камере. Генерал опасался лишь одного — погибнуть в застенках под чужим именем, каким значился в тюремных документах: важному арестанту дали ничего не говорящую, широко распространенную в стране фамилию Иванов, имя Петр, отчество Васильевич. Опасения оказались не напрасными.
Судьба секретного узника была решена 11 мая 1939 года. Старый русский генерал не стал, как предполагал, разменной картой в дипломатической игре с европейскими государствами. При раскладе карт на сближение СССР с фашистской Германией Миллеру не нашлось места, новый нарком внутренних дел страны продиктовал дежурному секретарю короткое предписание:
Только лично
Начальнику внутренней тюрьмы
ГУГБ НКВД СССР
тов. Миронову
Предлагаю выдать арестованного Иванова Петра Васильевича, содержащегося под № 110, коменданту НКВД СССР тов. Блохину.
Народный комиссар внутренних дел СССР
Л. Берия
Начальник внутренней тюрьмы выполнил приказ, о чем сделал на предписании приписку:
