«Если замаячат лишение гражданских прав, звания, наград, лагерь под Магаданом или на Соловках, поведу себя по-иному, пока буду отрицать белиберду, вроде участия в устранении Кирова».
Прекрасно помнил, как Сталин торопил со следствием, требовал поставить точку в расследовании, обвинил чуть ли не все Ленинградское УКВД в троцкизме, в результате одних чекистов расстреляли, других отправили служить к черту на кулички, третьих завершать свой век за колючей проволокой. На встрече с вождем Николаев рухнул на колени, взмолился: «Меня заставили!».
Сталин изменил Уголовно-процессуальный кодекс, отныне следствия о терактах завершались за десять дней, суды проходили без участия защиты, исключалась подача кассационных жалоб, приговоры приводили в исполнение незамедлительно.
Вышинский назвал другие обвинения, которых с избытком хватило бы пятерым, передал бразды ведения допроса Слуцкому.
— Во время продолжительного времени руководства органами, а это два с лишним года, с вашего попустительства и по вашему указанию несправедливо осуждено много чекистов, более пяти тысяч приговорены к высшей мере наказания. Под маркой борьбы с пролезшими в органы с недобрыми намерениями убрали неугодных лично вам — кто критиковал разгильдяйство, чванство, пьянство, позорное для большевика поведение в быту, работу спустя рукава и многое другое.
Ягода не вникал в услышанное, продолжал размышлять:
«Перед устранением Мироныча, а это полгода моего «восшествия на престол» НКВД, Сталин стал держать всех в строгом ему повиновении, решал единолично, кого карать, а кого миловать, ни с кем ни о чем не советовался. Провел чистку наркоматов, главков, командного состава армии, перешерстил обкомы, крайкомы, райкомы. Об этом, понятно, не проговорюсь, прикушу язык в целях самосохранения, иначе не доживу до суда».
Слуцкий продолжал:
— Опустились морально до такой степени, что в открытую, не скрываясь, изменяли жене. После скоропостижной смерти Максима Пешкова окончательно потеряли совесть; не оберегая чувств осиротевшего отца, на его глазах соблазняли молодую вдову.
Ягода с трудом сдерживался, чтобы вновь не возразить, что ухаживание за красавицей совсем не преступление, за это не судят, за аморалку лишь разбирают в первичной парторганизации. Удивляло, что рядом с серьезными, сугубо политическими обвинениями ставят ухлестывание, заманивание в свои сети оставшуюся без мужа молодую женщину.
«Станут делать акцент на шпионаже, напомню, как на Политбюро Сталин похвалил меня за использование заключенных в прокладке каналов, железных дорог в труднопроходимой местности. Вождь сделал одну поправку: зеки должны трудиться без выходных по двенадцать часов, чтобы перевыполняли план, а в целях поощрения обещать отличившимся сбавить срок. — Простреливая острым взглядом Вышинского, до хруста крепко сцепил пальцы. — Тщательно скрывает, но я-то знаю, что его отец участвовал в подавлении в Польше восстания, сам был меньшевиком, а по заданию Временного правительства пресекал деятельность РСДРП, искал скрывающегося в подполье, объявленного немецким шпионом Ленина… Если станут пугать применением пыток, расскажу о его сотрудничестве с тюремной администрацией в Баку, доносах на сокамерников, то-то закружится как рыба на раскаленной сковороде! Пока держит себя в рамках приличия, не давит, не грозит отправить членов семьи в край вечной мерзлоты за Полярный круг, где от цинги мрут как мухи… Придет время перейду в наступление, обвиню не только прокурора, а и высшее руководство страны в несоблюдении законов, назову зачинщиков репрессий, в которых я был лишь простым исполнителем…»
Продолжал опасаться применения к себе крутых мер, которые ввел в практику для получения признаний: допросы проводить исключительно глубокой ночью, когда у подозреваемого притупляется воля, не делать перерывов, работать по конвейеру — следователи сменяют друг друга, не давать арестованному пить, часами держать в «стойке», упрямых избивать шлангом.
«Пока щадят, но надолго ли? Если иссякнет терпение в возне со мной, запрут в шкаф, где ни повернуться, ни присесть…»
Подписал листы протокола с припиской «с моих слов записано верно». По пути в камеру с трудом передвигал будто налитые свинцом ноги, чувствовал страшную усталость, как после разгрузки вагона угля, рытья глубокой канавы.
2
Свалиться на койку, провалиться в глубокий сон не пришлось. Стоило войти в камеру, увидел Владимира Киршона
[19].
— Вот это встреча так встреча! Кого-кого, но вас никак не ожидал тут увидеть, — не скрыл радости Ягода.
Драматург склонил голову на впалую грудь, придержал сползающие из-за отсутствия ремня брюки.
— Рад, что узнали, значит, в неволе мало изменился. Устал от одиночества, невозможности перекинуться с кем-либо парой слов, отвести в беседе душу — следователь не в счет, век бы его не видел, спрашивает полнейшую чушь — с кем из иностранцев и наших эмигрантов якшался, как посмел передать за кордон рукописи, кому рассказывал политические анекдоты, несогласие с политикой, какие имею связи с Троцким…
Если прежде при редких встречах лишь здоровались (Киршон, как и многие, старался держаться подальше от первого чекиста, Ягода считал невозможным при занимаемом высоком положении оказывать внимание бумагомарателю, шелкоперу), то ныне оба не скрывали радости. Киршон усадил Ягоду на койку. Генрих Григорьевич засыпал вопросами:
— Как давно в этих гостеприимных стенах? Какую шьют статью? Имеете связь с волей? Разрешили переписку с родственниками?
Киршон ответил лишь на вопрос об обвинении:
— Сказали, что пособничал врагам, вел антисоветскую пропаганду, огульно критиковал советскую власть, партию, доказывал отсутствие свободы в творчестве, принуждении сочинять агитки, безмерно восхвалять товарища Сталина.
Киршон дрожал, и Ягода постарался его успокоить:
— Ваши патриотические пьесы, их несомненный успех на сценах театров, общественная деятельность, создание вместе с Горьким Союза писателей лучшее доказательство невиновности. Не падайте духом, все образуется. Еще побываю на премьере вашей новой драмы или комедии.
Двое изрядно соскучились по общению, не могли наговориться… Ягода понимал, что с Киршоном встретился не случайно и сказал об этом:
— Я стреляный воробей, на мякине не провести. Догадываюсь, что вам предложили сыграть роль «наседки», разговорить меня, заболтать и выведать интересующие следователей, скрываемые от них фамилии, адреса сообщников. Не осуждаю, информатором согласились стать от безысходности, поверили, что за работу со мной получите привилегии — улучшенное питание, увеличение времени прогулок, даже свидание с членами семьи. Не вы первый, не вы последний, кто вынужден помогать следствию. Те, кто дал поручение влезть ко мне в душу, забыли, с кем имеют дело, я не лыком шит, служил в органах еще при Железном Феликсе, сам вербовал арестованных. Кстати, до революции в тюрьмах, ссылках «наседками» были видные социал-демократы, ныне заслуженные большевики-ветераны.
