Чтобы не сидеть как на иголках за перегородкой на сцене, вспомнил арест Бухарина:
«Желая напугать, объявил голодовку, но лишь вывел из себя Хозяина».
Когда кинооператор включил прожектор и в лицо ударил слепящий луч, прикрыл глаза ладонью…
В окружившем мраке всплыли лица жены, сына, но тут же их заслонила тень Сталина, которая с придыханием спросила:
«Согласен с арестом, отдачей под суд Бухарина и мучает вопрос, почему сам на скамье подсудимых? Засиделся в больших начальниках с неограниченной властью? Главная твоя ошибка в том, что перестал пользоваться хорошо проверенным шантажом, провокациями, забыл, что с заговорщиками, шпионами следует быть беспощадным. Учил тебя виртуозности в проведении политических интриг, но учение не пошло впрок. Осыпал наградами, надеялся, что раздавишь оппозицию, расправишься с Троцким, а вместо этого предавался разврату с чужой женой, присваивал неучтенные во время обысков ценности. Кстати, куда спрятал наворованное?».
Ягода залепетал:
«Отдам все до последней копейки и камушка, только верните свободу! Для вас лез вон из кожи, во всем угождал, на лету схватывал любые пожелания, спешил их выполнить. Что касается ювелирных изделий, это подарки друзей жене на дни ее рождений, ангела. Сжальтесь, не отправляйте на Соловки или в Магадан, выдворите из страны, как поступили с Троцким, уеду к нему за океан в Мексику, исполню ваше самое большое желание, удавлю змею подколодную!».
С опозданием подумал, что об эмиграции заикнулся напрасно, за рубежом много недобитых белогвардейцев, они не замедлят расправиться с инициатором уничтожений, похищений их лидеров.
Убрал с глаз ладони, мыслями вернулся в суд, принялся решать, как повести себя перед вынесением приговора: смиренно преклонить колени или, по примеру Бухарина, отмести обвинения?
«Вряд ли смогу повторить демарш, лишь заикнусь о невиновности, как заткнут рот, передадут костоломам, и те отобьют всякое желание оправдаться…»
В голове завертелся совет Вышинского прилюдно признать все обвинения, тем самым заработать мягкий приговор, но доверия прокурору не было ни на грош.
19
Для последнего слова первым вызвали Розенгольца. С трудом удерживаясь на ослабевших ногах, недавний нарком внешней торговли полностью признал все обвинения в свой адрес, попросил проявить милосердие, в конце речи фальцетом выкрикнул:
— Да здравствует любимый и дорогой товарищ Сталин! — И, безбожно фальшивя, запел: — Широка страна моя родная, много в ней…
Ягода усмехнулся:
«Хорошо, что не затянул «Интернационал», в данной обстановке партийный гимн, тем более из уст беспартийного, был бы неуместен. Пытается играть роль тронувшегося умом, надеется, что отправят не в лагерь, а на лечение в психушку, не знает, что и психов увозят на Колыму, ставят к стенке…»
Ульрих позволил пропеть первый куплет и приказал замолчать.
Остальные подсудимые также каялись. Не попросил пощады лишь Бухарин. Николай Иванович повторил утверждение о своей непричастности к инкриминируемому. Говорил медленно, подбирая слова. Умолчал, что прежде верил в справедливость Сталина, отправил ему несколько писем, в последнем просил заменить расстрел умерщвлением ядом, позволить увидеться с женой, сыном, но вождь вновь не посчитал нужным ответить. В зале и за судейским столом ожидали новую зажигательную речь, но подсудимый под номером один всех разочаровал, был лаконичен, выступление завершил признанием:
— Прекрасно знаю, что приговор вынесен до начала процесса, известно, каким он будет, никто и ничто не в силах его изменить…
Ягода подумал:
«Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться о своем приговоре, ему действительно светит высшая мера. Сам несговорчивостью напросился на пулю. Следует отдать должное стойкости — не сломила даже будущность членов семьи…»
Что-либо еще подумать не успел.
— Подсудимый Ягода! Вам предоставляется последнее слово.
Генрих Григорьевич поднялся.
«Если верно предположение, Сталин в курсе происходящего на суде. Неужели забыл, что именно я выступил с предложением присвоить каналу его имя, делал за него грязную работу, не боялся испачкать рук?».
Ягода стоял перед микрофоном и молчал.
— Будете говорить? — спросил Ульрих.
Ягода проглотил заполнившую рот слюну.
— Граждане судьи! При… — Голос сорвался. — Уважаемые граждане судьи! Принимаю с существенными оговорками, поправками прозвучавшие в мой адрес обвинения. — Откашлялся, облизнул губы. — Многие обвинения отвергаю, например, вхождение в число руководителей правотроцкистского центра. Не виновен и в преждевременных смертях отца и сына Горьких, Менжинского, Фрунзе, Кирова, Куйбышева, видных большевиков. Не был шпионом, наоборот, не покладая рук, засучив рукава, забывая об отдыхе и сне, яростно боролся, и того же требовал от чекистов, со шпионами разных рангов.
С опозданием понял, что полное отрицание обвинений выглядит неубедительно, даже глупо, ведь многие нарушения законности подтвердили документы, свидетели. Следует признать незначительную часть, чтоб получить тюремное заключение на пару-тройку лет или ссылку. Желая быть услышанным в последнем ряду зала, перегнулся через перегородку.
— Главная моя вина в том, что бывал нетребовательным к подчиненным, не добивался точного, своевременного исполнения приказов. Из-за мягкости характера не был строг тогда, когда это бывало необходимо, не сумел правильно расставить кадры — ответственные посты поручил малоспособным, неинициативным, не давал ходу талантливым следователям, розыскникам, аналитикам, криминалистам, обладателям организаторских талантов. С неоправданным опозданием осуществлялись аресты вредителей. Не сразу распознал сущность оппозиционеров, троцкистов, недобитых белогвардейцев…
Не хватило воздуха, сделал несколько глубоких вздохов.
«Не перегибаю ли палку, не слишком ли сильно бью себя в грудь, излишне много лью слезы? Пора напомнить о заслугах».
— Работал под непосредственным контролем товарища Дзержинского, научился у него непримиримости к врагам. Меня хорошо знал товарищ Ленин, он лично подписал мои мандаты члена коллегии ВЧК и наркома внешней торговли. Всего себя без остатка отдавал строительству важнейших строек пятилетки, автомобильным и железнодорожным магистралям в тайге, тундре. При моем участии как руководителя проложены каналы, которые украсили Сталинскую эпоху, стали достойными памятниками социализма. — Набрал полную грудь воздуха, привстал и громче закончил: — Прошу послать на самый трудный участок любого строительства, докажу делом преданность партии Ленина — Сталина!
Пожалел, что в его следственном деле нет экземпляра газеты «Правды» с восторженной статьей, где назван неутомимым воином революции, способным решать любые задачи
[42]. Понял, что настало время похвалить суд: лесть любого делает добрее, покладистее, в данном случае может смягчить приговор.
