— Советский суд самый демократичный, справедливый, отличается от буржуазного тем, что опирается не на догмы, а на законы, руководствуется революционной целесообразностью. Наша страна стала могучей, как никогда прежде, избавляясь с моей помощью от шпионов, диверсантов, террористов и другой нечисти. Прошу при вынесении приговора это учесть. Моя жизнь, мой опыт еще пригодятся советской власти, родной партии!
И, не делая паузы, выкрикнул:
— Товарищ Сталин, простите, если сможете!
Ульрих вернул его на место, и Ягода убедил себя, что просьба дойдет до Хозяина, он простит своего верного раба, который готов за него лечь костьми, пойти в огонь и в воду.
20
Заключительное в процессе заседание завершилось поздним вечером.
Члены Военной коллегии гуськом покинули зал для вынесения последнего в стране гласного приговора: отныне приказом наркома Николая Ежова вводился так называемый особый порядок судопроизводства — приговоры назначались без участия суда, родственникам приговоренных сообщали, что их близкие получили столько-то лет лишения свободы без права переписки, что означало расстрел
[43].
Двадцать два человека отвезли в находящуюся относительно недалеко от Дома Союзов внутреннюю тюрьму НКВД в Варфоломеевском переулке. В камере Ягода не присел — достаточно насиделся на процессе, стал мерить шагами узкую комнатушку.
«Сталин в курсе всего происходившего на процессе, — размышлял он. — Мало того, как опытный капитан, он рулил судом, направлял его по нужному ему курсу. Успели доложить о моем к нему обращении? Каменное сердце должно дрогнуть, подобных мне не отправляют в лагерь за Полярный круг. Почти два десятилетия карал врагов Хозяина. Без меня чекисты станут топтаться на одном месте, как слепые котята тыкаться носами в оперативные дела, будут совершать ошибку за ошибкой».
Задолго до рассвета (в отсутствие часов и окна в камере было невозможно определить время) принесли завтрак, но еда вызвала лишь тошноту.
— Собирайтесь!
Ноги точно приросли к полу. С неимоверным трудом сделал первый шаг.
Поездка по пустынным улицам заняла считаные минуты. Оказавшись вновь на сцене за перегородкой, удивился, что публики в зале не уменьшилось.
— Встать, суд идет!
Члены Военной коллегии не выглядели усталыми, сонными, бодрым был и Ульрих. Председатель раскрыл папку с гербом золотого тиснения, без всякого выражения зачитал вердикт:
— «Являясь активными участниками заговорщической группы под названием «Правотроцкистский блок», действовавшей по прямым заданиям разведок иностранных государств, проведя изменническую деятельность, провоцируя военные нападения на СССР…»
Как положено, все слушали стоя.
— «…имея своей конечной целью свержение существующего в СССР социалистического общегосударственного строя…»
Преамбула приговора почти дословно повторила обвинительное заключение.
Ягода с нетерпением ожидал услышать главное — кого решено поставить к стенке, кого отправить на десятилетия за колючую проволоку, кого за недоказанностью вины оправдать.
«Если не выпустят на свободу, согласен на любой, даже максимальный срок, лишь бы не высшая мера…».
— «…на основании вышеизложенного подсудимый Плетнев
[44] приговаривается к 25 годам, подсудимые Раковский
[45] и Бессонов
[46] соответственно к 20 и 15 годам тюремного заключения, с конфискацией лично им принадлежащего имущества… Остальные обвиняемые на основании вышеизложенного приговариваются: по статьям 58-1а (измена Родине. — Ю. М.), 58-2 (вооруженное восстание. — Ю. М.), 58-7 (вредительство. — Ю. М.), 58-8 (террор. — Ю. М.), 58-9 (диверсии. — Ю. М.), 58–11 (контрреволюция. — Ю. М.)…»
«Шесть страшных статей, каждая расстрельная», — успел подумать Ягода, прежде чем страх сковал его тело, и не ошибся.
— «…к высшей мере наказания — расстрелу».
Мир перед Ягодой померк, на голову опустился, придавил потолок. Горло сдавил невидимый обруч.
«Я ослышался! Произошла слуховая галлюцинация!»
Очнулся не под лепным потолком с люстрами, а в камере с лампочкой под проволочной сеткой. Как подкошенный свалился на койку, зарылся перекошенным гримасой лицом в подушку. Стало невозможно о чем-либо думать, мысли путались, натыкались друг на друга, бежали наперегонки, не позволяли сосредоточиться.
«Немедленно, не откладывая ни на минуту писать Сталину прошение о помиловании! Один он в целом Союзе может изменить приговор! — Вспомнил, как однажды вождь сказал, что когда, минуя Верховный Совет, на его имя приходят жалобы, просьбы, бросает их в корзину. — А я обращусь в Президиум! Заявлю о чудовищной ошибке. Меня нельзя ставить в один ряд с другими подсудимыми! Я был почти маршал, а маршалов не расстреливают!».
