– Нравится?
Мне хочется уточнить, что именно, но когда он кивком показывает на табуреты, до меня доходит, что он имеет в виду место, где сесть.
Нет, все же это не лучшее место, чтобы начать сдвигать границы этих по-прежнему платонических отношений.
– Идеально.
Он ловит взгляд бармена, машет ему, и мы молча ждем, пока тот насухо вытрет стакан, отставит его и направится к нам.
Происходящее ощущается свиданием.
– Тебе «Манхэттен»? – спрашивает Оливер.
– Да, пожалуйста.
Он делает заказ для нас обоих, благодарит и поворачивается ко мне. А мое сердце хочет прыгнуть из моего тела в его. Боже мой, вот, значит, каково это – окончательно потерять из-за кого-то голову! Когда сердце становится гибридом – наполовину моим, наполовину его. И грохочет так сильно, стремясь выскочить наружу. А грудь болит, желая впустить его сердце внутрь.
– Как ты себя ощущаешь из-за всего этого? – спрашивает Оливер.
В то время как стук в груди усиливается до ощущения приближающегося обморока, удовольствие тянет за собой еще одно менее приятное чувство – страх.
Когда я слышу аромат хлеба, у меня текут слюнки.
Когда вижу карандаш, я тут же хватаюсь за него.
Но когда хочу кого-то, то нервничаю.
Что будет, если разум решит перестать вставать на пути? Или же сердце-гибрид иссохнет, оставив нам обоим такую же половину желаемого?
Должно быть, он ощущает мое напряжение, поэтому, одним пальцем касаясь моего подбородка, поворачивает мое лицо к себе и добавляет:
– Я имею в виду фильм, Сладкая Лола. И книгу. Сегодняшний вечер.
– Ой. – Я чувствую себя идиоткой. Паника исчезает, и я так широко улыбаюсь, что смешу Оливера. – Думаю, все довольно неплохо.
– Я едва был знаком с тобой, до того как все это началось, – говорит он. – Рэйзор вышел почти сразу после Вегаса, и с самого начала у меня ощущение какого-то вихря. И ты, похоже, поначалу не особенно верила, что это произойдет. Хотел бы я мельком взглянуть на Лолу до этих забот.
– Та Лола была студенткой, – напоминаю я ему. – Вся на нервах от экзаменов и платы за жилье.
Он кивает и переводит взгляд на мой рот. Никакого смущения; он делает это умышленно.
– Иногда я забываю, насколько ты юная.
Не знаю почему, но мне нравятся его слова. Это ощущается извращенно, будто он меня немного растлевает.
– Я не чувствую себя такой уж юной.
Он медленно выдыхает через нос:
– Тебе пришлось рано повзрослеть.
– Тебе ведь тоже, да?
Я так мало знаю о его жизни до университета. Он никогда не рассказывал о братьях или сестрах, о родителях. Раз или два упоминал про бабушку с дедушкой, но допытываться не в наших правилах. По крайней мере так было до сих пор. И мне хочется сломать эту традицию.
Оливер смотрит мне в глаза, но мы оба поворачиваемся в сторону бармена, который ставит перед нами напитки.
– Счет не закрывать? – спрашивает он нас.
– Да, конечно, – отвечает Оливер, достает кошелек и протягивает ему карточку.
Бармен отворачивается, и тут до меня доходит.
– Что? Подожди. – Я завожу руку за спину, нащупывая сумочку. – Подожди. Это я должна угощать! Я ведь притащила тебя сюда.
– Лола, – говорит он, останавливая меня и головой показывая бармену, что платит он. – Постой. Не имеет значения, кто угощает.
– Имеет, но спасибо.
Оливер усмехается:
– Всегда пожалуйста.
Виновато улыбаясь, я снова вешаю сумочку на спинку.
– Это странно – забыть, что я теперь могу заплатить за напитки?
– Я так не думаю. – Он проводит кончиком пальца по краю стакана. – Господи, я помню, как долго отходил от мышления полуголодного студента. – Длинные пальцы обхватывают стакан, и, поднеся его ко рту, он делает глоток:
– Мой отец умер пять лет назад и оставил мне кое-какие деньги. Это было огромное потрясение. Я не видел его с семи лет. Жил у бабушки с дедушкой. Почти все детство думал, что отец сидел на героине.
Мне хочется попробовать виски с его губ. Но я моргаю, поспешно пряча свой полный неуместной похоти взгляд:
– Что?
Он кивает:
– Поэтому, когда со мной связался юрист сообщить о его смерти, плюс об отличной новости, что я унаследовал его деньги, я был в ярости. Он жил своей жизнью, успел заработать денег, скопить их, но даже не озадачился вернуться ко мне.
Я начинаю ощущать выступающие слезы, жар и ком в горле, когда на его лице вижу боль.
– Я не знала о этом.
– Ну, в любом случае. – Он протягивает мне свой стакан и слегка чокается. – За то, чтобы находить своих людей!
Кивнув, я выпиваю вслед за ним, но почти не замечаю, как обжигает алкоголь. Его тоже бросили. Отец. И даже мать. Мы словно два спутанных друг с другом провода, искрящиеся током.
– Лола? – зовет он. Я смотрю на него и стараюсь улыбнуться: – Потанцуешь со мной?
Меня едва не душит собственный пульс:
– Что?
Оливер смеется:
– Потанцуй со мной. Давай, поживи немного.
Он протягивает мне руку, и что еще я могу ответить после только что рассказанного, кроме как «хорошо»?
Мы отставляем наши напитки, встаем и идем на танцпол. Помимо бармена в баре еще три человека, и они ни черта не понимают, почему мы стоим в центре пустого пространства, глядя друг на друга.
– Тут нет музыки, – замечаю я.
Он пожимает плечами:
– Ну и ладно.
И тогда включают музыку, слишком громкую, от чего мы оба вздрагиваем. Бармен делает потише, и по бару растекаются звуки Aerosmith.
– Да неужели? – смеюсь я.
Оливер усмехается, игриво извиняясь:
– Уж что есть.
– Это почти настолько же плохо, насколько хорошо. – задерживаю дыхание, когда он скользит рукой по моей талии, и ощущаю прикосновение каждого пальца. Другая его рука ложится чуть ниже, на поясницу, которая внезапно становится местом пересечения всех нервных окончаний. Оливер притягивает меня к себе. Я ощущаю его ремень у своего живота и свою грудь, прижатую к его солнечному сплетению.
Ухватившись за его бицепсы, я вглядываюсь ему в лицо. Темные брови, искорки в глазах, тень щетины на челюсти… Каким-то образом все эти отдельные черты сплетаются в самое важное для меня лицо на свете. В момент, когда Оливер смотрит на меня, на мгновение его губы приоткрываются, и я замечаю, как потом сжимается его челюсть и как пальцы сильнее впиваются мне в спину. Это напряжение. Это вот прямо сейчас похоть, и я в жизни ничего так сильно не жаждала, как его поцелуев. Такое желание почти болезненно. Внутри меня что-то бунтует, пронзая меня острой потребностью и заявляя, что спокойствия не будет, пока я не получу желаемое. Я в заложниках у собственного сердца.
