В дверь тихо стучат: «Лорелея?»
– Да, пап.
Он делает паузу, потом поворачивает ручку и просовывает голову:
– Не слышал, как ты вчера приехала.
– Я приехала проведать тебя, но ты уже вовсю пилил те огромные поленья. Неудивительно, что ты меня не слышал.
Со смехом он входит в комнату, и я замечаю у него в руке две кружки кофе.
– Уж и не помню, когда ты в последний раз тут спала.
– Я тоже. – Я сажусь и убираю волосы с лица. Глянув на часы, вижу, что сейчас только шесть утра. Папа – жаворонок еще со времен службы в морской пехоте и считает, что это он еще дал мне поспать.
– Тебе необязательно было приезжать.
Забрав у него свой кофе, я говорю:
Мне захотелось. Тебе давно никто так сильно не нравился, как Эллен. Я хочу видеть тебя счастливым.
Папа скептически смотрит на меня:
– Ты терпеть ее не могла.
– Ладно, может, она мне не нравилась, но, может, помимо прочего я хотела увидеться с тобой, бестолочь.
– Я в норме, – ухмыляется он. – А тебе, наверное, просто захотелось сменить обстановку.
Глубоко вдохнув горячий аромат, я чувствую, как он помогает мне проснуться:
– Наверное.
Папа садится на край кровати у моих ног и попивает кофе, уставившись в стену. Я чувствую надвигающийся разговор: сейчас он начнет рассказывать об Эллен или же расспросит о работе и обо мне самой. Мне неспокойно: не уверена, что хочу здесь находиться, но и домой тоже не хочу.
Если честно, именно так я и ощущаю происходящее со мной: мне действительно необходима созданная мной карьера, но хотелось бы, чтобы она была попроще, не такой значительной и более управляемой. Еще я хочу Оливера, но чтобы не настолько сильно нуждаться в нем. Мне необходимо свободно дышать, без ощущения затянутой веревки вокруг грудной клетки. Но в моей жизни сейчас все раскручивается на полную катушку. И больше всего я хочу исправить, что натворила, хотя это кажется неодолимым.
Папа переводит взгляд на мою раскрытую и наспех собранную сумку в углу.
– Знаешь, мы с тобой говорим, но не разговариваем по-настоящему, – признает он.
Его голос еле слышен и немного резковат: так всегда бывает, когда нас захлестывают эмоции. Никто из нас обоих не знает, как начать. Это все равно что в первый раз сажать ребенка на велосипед. Он смотрит на педали и на тебя, не зная толком, что теперь делать.
Мы с папой примерно так же говорим о чувствах.
– Мы общаемся почти каждый день, – напоминаю я ему.
– Я знаю, чем ты занята, но очень мало о том, что у тебя на душе.
Сделав глоток кофе, я испускаю стон:
– Я думала, мы будем обсуждать вас с Эллен.
Он пропускает мой ответ мимо ушей.
– Ты все это время была по уши в работе, – замечает он, повернувшись посмотреть на меня. – Я серьезно, хочу поговорить с тобой. Ты в раздрае.
Папа в курсе всех моих удачных и не очень решений, знает всю мою жизнь, и поэтому я всегда думала, он знает о моих чувствах просто потому, что знает меня. Но в целом он прав: это не частая тема для обсуждений. Точнее, исключительно редкая. Мы отпускаем саркастические шуточки, веселим друг друга, но разбираем эмоции. Трудно понять, хорошо это или плохо, но у меня выходит ровно то же самое с Оливером.
– Приходи на кухню, давай позавтракаем. И поговорим.
Я оглядываюсь вокруг, чтобы посмотреть, где вчера разбросала свои вещи, прежде чем рухнуть в постель.
– Вообще-то, если у тебя все хорошо, я бы поехала домой. У меня куча работы. – Я закрываю глаза и сглатываю подступающую к горлу панику.
– Нет, – не соглашается папа, и кажется, я с детства не слышала, чтобы он говорил со мной таким резким тоном. От чего мне тут же требуются глоток свежего воздуха и физическая дистанция.
Поставив кружку на столик, я вылезаю из кровати.
– На кухне, – говорит он. – Через десять минут.
* * *
– Ребенок, ты ужасно выглядишь.
– Ты уже говорил. – Я обхожу его, чтобы сварить еще кофе. – Просто очень занята с книгой. Что случилось с Эллен?
Он слегка сутулится, когда отвечает:
– Судя по всему, начала видеться с каким-то парнем с работы.
– Насколько вольно мне трактовать термин «видеться»? – прислонившись спиной к стойке и повернувшись лицом к нему, спрашиваю я.
– Я сказал так из уважения к нежным чувствам моей дочери. А если точнее, то она трахнулась с ним в баре.
Я морщусь:
– Она сама тебе сказала?
Он смеется и растягивает это короткое слово с легкой дрожью в голосе:
– Не-а. Я застукал ее с ним, когда зашел к ней после ее смены. Хотел сделать сюрприз. Он стояла, перегнувшись через барную стойку, с его языком в глотке. И они не выглядели только что познакомившимися.
– Хочешь, я ей врежу?
Снова засмеявшись, он качает головой:
– Я хочу, чтобы ты сделала свою фирменную яичницу и рассказала о чем-нибудь хорошем.
Повернувшись к холодильнику, я достаю картонную упаковку яиц и пачку масла:
– Мне нечего рассказать.
– Нечего? – удивленно посмеивается он. – А как же Оливер?
Я пожимаю плечами, радуясь, что стою к нему спиной, и достаю хлеб:
– У нас примерно то же самое, что и у тебя с Эллен.
– Оливер тебе изменил? – хрипло восклицает он.
– Нет, – тут же отвечаю я, желая его защитить. – Ничего такого, это не… Долго рассказывать.
– На случай, если ты не заметила, у меня теперь нет девушки. Так что времени у меня предостаточно.
Он наблюдает, как я достаю из пакета два ломтя хлеба и ломаю на мелкие кусочки серединку для яичной корзинки – любимого завтрака папы. Когда я ее готовлю, он всегда наблюдает за мной с удивленным выражением на лице, будто это какой-то завораживающий ритуал. Это, конечно, потрясающе, но весь секрет в том, чтобы яйца и хлеб готовить вместе. Иногда я поражаюсь, как он только выживает в одиночку.
– Что произошло? – настойчиво допытывается он. – Тем вечером вы тут с трудом отходили друг от друга. А сегодня ты приехала одна и спала в своей комнате впервые за долгие годы. Расскажи.
Оставив яйца и хлеб на столе, я достаю сковородку.
– Я не хочу говорить об Оливере, – говорю я, чувствуя, что меня застали врасплох внезапно появившиеся слезы. Понимаю, что папа видит, как я их смахиваю, поэтому бормочу: – Прости, я на взводе. Я испортила все, что только возможно. Фильм, будущую серию книг. Отношения с Оливером. Все.
