– Голуби, по-моему, ничего получатся, – осторожно заметил Иван, разглядывая то, как птицы клюют якобы случайно рассыпавшийся из пакета одной из девочек попкорн.
Белоснежные голуби садились на шевелившиеся голые тела, взлетали, вновь садились.
– Голуби все дело и спасают.
И тут одна из птиц нагло нагадила прямо на плечо девушке. Та было дернулась, чтобы стереть птичий помет, но Сагалович замахал на нее руками:
– Не останавливайтесь! А ты, – крикнул он парню, – не должен замечать таких мелочей, ты увлечен. Размазывай, размазывай дерьмо! – режиссеру казалось, что он нашел чудесный кадр. – Все, – наконец выдохнул он, – перерыв на восстановление сил.
Солнце зависло не так уж высоко над горизонтом, какой-нибудь час-полтора – и оно скроется с глаз. Девушки уже вполне свыклись с наготой, они даже не стали одеваться, лишь набросили рубашки и сели кружком, чтобы перекусить.
– Зря ты эти сцены приплел, – сказал сценарист.
– Может, ты еще скажешь, что не ты их написал? – усмехнулся режиссер.
– Я написал, – неохотно согласился Карманов, – но по твоему настоянию. Хорошего кино все равно не получится. Мужики, которые подобную мерзость в бане смотрят, или подростки, без родителей собравшиеся отметить праздник, не разбираются в тонкостях, им только трахи подавай, все остальное для них лишнее.
– Может, ты и прав, – произнес Роман Сагалович, – но я не умею работать иначе. Для меня обязательна мораль в фильме.
Сценарист захихикал:
– Какая, к черту, мораль, если ты за секс с малолетками деньги получаешь?
– Художник должен уметь работать с любым материалом, – важно отметил режиссер.
Все остатки – пластиковые стаканчики от йогурта, бутылки из-под напитков, пакетики, бумажки – собрали в один большой мешок.
– Теперь вам будет посложнее, – ставил очередную задачу режиссер, – вы, – он указал на школьниц, – получили удовольствие от секса даже больше, чем хотели. Вам уже противна близость. Но парни только разошлись, и теперь их действия перерастают в насилие. Они заставляют вас заниматься гадостью. Вам противно, если кого-нибудь вырвет перед камерой, я буду только рад.
– Так в жизни не бывает, – вздохнул один из парней.
– Почему? – тут же повернулся режиссер.
– Мужчины быстрее устают, чем женщины, которым не надо прилагать для секса никаких усилий.
– Правда искусства всегда расходится с правдой жизни, – блеснул глазами Сагалович. – За работу! В ваших глазах, девочки, должны читаться отвращение, страх, ужас, отчаяние. Да, я понимаю, вам тяжело войти в роль, – режиссер морщил лоб. – Представьте себе, что за вами сейчас наблюдают ваши мамы, папы, дедушки, бабушки.
Девочки испуганно жались друг к другу.
– Вот-вот, – режиссер вытянул руку вперед, – сохраните это выражение глаз. Вы подчиняетесь насилию, а вы – вне себя от желания. Начали!
Заправивший новую кассету оператор вновь склонился над камерой. Получалось не так живо, как хотелось Сагаловичу, но вполне сносно. Девочки удовлетворяли его полностью, им и в самом деле уже опротивел этот секс по заказу, хотелось вымыться, прополоскать рот. Парни же, бывшие актерами по образованию, довольно умело изображали насильников, готовых убивать из-за сексуального наслаждения.
– Еще один дубль, – сказал режиссер.
– Все, не могу, – парень поднялся на колени, его спину покрывали капли пота. На плече и даже на лице виднелись следы птичьего помета. – Голуби вконец задолбали.
– Ладно, – вздохнул режиссер, понимая, что большего из парней уже не выжать, – вы поработали на славу. Да и солнце скоро сядет, а мне еще финальную сцену снимать. Пойдем.
Он отозвал двух парней за надстройку лифтовой шахты и там, прячась от девчонок, вручил им по сотне баксов.
– Вот вам за работу. Только, если они вас спрашивать станут, не говорите, сколько получили.
– Сколько вы им заплатите? – задал нетактичный вопрос один из парней.
– Меньше, чем вам.
– Что ж, не хотите говорить, не надо, – парни похватали свои шмотки и, даже не прощаясь с девчонками, ушли.
– Мучения близятся к концу, – сказал уставший режиссер, он уже ног под собой не чуял. Шатались от усталости и девочки.
Сагалович рассмотрел их:
– Грязи на вас маловато, – разочарованно произнес он. – А ну-ка дружненько подошли к голубятне! Вымазывайтесь пометом. Вот так, вот так, – приговаривал Сагалович, собственноручно подправляя живописные разводы на спинах и животах. – Вы все в грязи, вас изнасиловали после того, как вы сами дарили свою любовь.
До школьниц явно не доходило то, о чем говорит режиссер, но переспрашивать они боялись. У них имелось только одно желание на троих – поскорее закончить съемки и получить деньги, потому как в мыслях каждая из школьниц уже потратила их на всякую дребедень.
– Вам так противно, что вы не можете совладать с собой, вы кончаете жизнь самоубийством – все три. Беретесь за руки и прыгаете с крыши.
– Я не понимаю, – затрясла головой Вероника, – зачем это в фильме?
– Тебя и не спрашивают. Быстрее, солнце сядет!
Небо над городом постепенно приобретало красноватый оттенок. Солнце садилось за лес, за кольцевую дорогу.
– Как это? – переспросила Вероника.
– Вы все три станете на край стены, возьметесь за руки и сделаете вид, что собираетесь прыгнуть вниз.
– Нас же голыми с улицы увидят! – в ужасе сказала Алиса.
– Никто вас не увидит, посмотри! – режиссер схватил девочку за руку и подвел к невысокому парапету, огораживающему плоскую крышу.
По улице проносились машины, пешеходы шли не поднимая голов. На самом краю парка на лавке, под кустом сирени сидел мужчина с поблескивающей бутылкой в руках.
– Кто тебя, дура, оттуда рассматривать станет? Вы появитесь на десять секунд, и этого будет достаточно. Девочки переглянулись.
– Мне страшно, – сказала Маша, – я высоты боюсь, – она держалась двумя руками за парапет и боялась подойти к нему вплотную.
– Вы вниз не смотрите, а смотрите на солнце.
– Не знаю, получится ли, – засомневалась Вероника.
– Если вы отказываетесь работать, то и деньги сегодня не получите. Не получите их никогда.
– Нам посоветоваться надо, – школьницы отошли в сторону и зашептались.
– Я не буду, – твердила Алиса.
– И я не хочу.
– А деньги получить хотите? – напомнила Вероника.
– Все равно страшно.
– Закроем глаза и постоим десять секунд. Главное – держаться за руки, – сказала Вероника, – тогда не так страшно, если одна пошатнется, другие ее удержат.
