Время вышло, вздохнула темнота. Скорбь переполняет всё, но есть закон…
Взлетел и рухнул меч – меч из Пламени Неуничтожимого, окружённый аурой тонкого огня, множества смертных душ из лона Неназываемого, – рассекая плотные клубы давящего мрака.
Он не знал, что именно он разит. Не знал, куда направляет свой удар; но пламенная полоса рассекла тьму, облака её внезапно раздались в стороны, отпрянули, словно обжёгшись; и разом золотой луч, на котором по-прежнему балансировал Хедин, рассыпался невесомой пылью.
Бездна распахнула было пасть, но неведомая сила подхватила под руки, удержала, остановив падение.
Твой дух силён, неукротим, и это хорошо, сказали голоса. Но рассуди – что может Пламя Неуничтожимое против того, чьей частью оно является?
– Если всё – часть Тебя, как же я противлюсь Тебе?! А если моя самость отделена от Тебя, то и Пламя отделено такоже. Нет, великий, ты можешь затушить мой огонь, как свечу на ветру, но я не…
Тьма ринулась на него, окутывая, опутывая, спелёнывая. Призрачное тело Познавшего разлетелось в клочья, так, что оставалось только нагое сознание, сжатое до пределов исчезающей точки; однако дар Ангелов Огня не исчез, как не исчезли и бесчисленные искорки душ.
Клинок ударил, словно его по-прежнему сжимала живая рука. Кипящий огонь сделался сияюще-белым, режущим, беспощадным. Каждая из душ, прошедшая ужас падения в бездну Неназываемого, обретавшая и терявшая надежду, вырвавшаяся наконец из бесконечного инферно, – они тоже сейчас сражались.
Яростный порыв – жить! сражаться! побеждать! – подхватил того, кто совсем недавно был Новым Богом, потащил за собой, сделал частью пламенного меча. Острие рассекло облако мрака, полыхнуло, и в этих вспышках можно было прочесть на языке изначальных смыслов: «Мы придём к тебе и примем свою участь, когда исчерпается всё остальное».
Но тьма не сдавалась. Она накатывала вновь, глубокая и бездонная, вечная, безграничная – в ней утонет любой свет, никакая вспышка не озарит её тайные уголки.
Не стоит бороться, убеждали голоса. Великий Предел – то, без чего невозможна истинная, полная монада.
Пламя Неуничтожимое рассекало мрак, однако пласты его сливались вновь. Познавшего Тьму стискивало, спелёнывало всё туже и туже; но что-то мешало этой великой, исполинской и как будто бы всемогущей силе окончательно одержать верх.
Сознание помутилось – однако в нём внезапно всплыли странные образы: тонкая дева; два низкорослых силуэта; и ещё один, худой, высокий. Все четверо оказались в каком-то подземелье, и почему-то это было очень, донельзя важно.
Так важно, что Познавший Тьму забыл даже о собственной участи, потянувшись к ним всем своим существом.
А они тянулись к нему.
Глава 3
Матфей Исидорти
Умирать – это очень больно. И очень, очень страшно. Ты не веришь в это до самого последнего момента; пока ты жив – ты бессмертен.
То, что было человеком по имени Матфей Исидорти, открыло глаза. Вернее, осознало себя и окружающее.
Вокруг плескался густой серый туман. И тело – оно всё словно состояло из того же тумана, лёгкое, невесомое. Серые занавесы скрывали небо, и всё вокруг было серым; он оглянулся – и увидал на краткий миг сквозь дымку распростёртое на камнях тело и скорчившуюся возле него фигуру, как будто бы женскую.
«Это же я. Это я лежу, – вдруг подумал он. – Я умер».
Он не помнил, как звали женщину, не помнил, кто она – жена, мать, сестра, дочь?..
Он помнил лишь своё имя, но зато его он помнил твёрдо. Матфей Исидорти, и путь свой он завершил не по своей воле и не поддавшись злому недугу.
И теперь за спиной – тень прошлой жизни, застывшая, словно полусмытая роспись на серой стене.
А впереди?
Впереди лежало что-то вроде болотистой низины, затянутой пеленой низкого стелющегося тумана; ещё дальше – виднелась гряда невысоких холмов. И там, на ней, темнели стены и крыша низкого бревенчатого дома.
Матфей сделал шаг, другой – ноги, казалось, шли, хотя, если опустить взгляд, внизу не было ничего, кроме колыхающихся серых волн.
Дом притягивал. И отчего-то Матфей знал – ему непременно нужно там оказаться.
Он пошёл. Через холодное болото – он чувствовал ледяную воду вокруг щиколоток, но не видел её. Слышал шелест сухого тростника – и тоже ничего не видел.
А потом миновал низину, поднялся на холм, упёрся в плетень. Окна дома, непроглядно-чёрные, слепо уставились на него; стылый воздух, промозглый, словно тут стояла вечная осень, накрытая внезапным заморозком.
Окна, словно пустые глазницы черепа; низкая широкая дверь, как для гнома деланная, приоткрыта, в щели – кромешный мрак.
– Эй, – сказала память Матфея Исидорти. – Эй, – сказала она, и Матфей удивился, услыхав собственный голос.
Я могу говорить? После смерти?
После смерти…
Мысль была проста, груба, но никаких чувств не вызвала. После смерти – и всё тут.
Надо идти.
Матфей протянул руку – и это была его настоящая рука, не призрачная. Рука, как он её помнил. Опустил взгляд – по сухой траве шагали его настоящие ноги. Поднялся по ступеням, толкнул дверь – тяжёлая створка жалобно и сердито заскрипела.
Он шагнул – нет, вплыл в темноту.
– Эй, – повторил он в третий раз.
И на сей раз ему ответили.
– Заходи, – хрипло раздалось из тьмы. – Заходи, присаживайся. Сейчас лучину засвечу.
Что-то скрипнуло, стукнуло, вспыхнул крошечный огонёк – частица живого пламени среди вековечного мрака.
Матфей увидел широкий длинный стол, лавки, камин.
И массивного широкоплечего хозяина, с головой не то наголо обритой, не то просто лысой.
– Садись, – вздохнул тот.
Матфей повиновался. Он ничего не понимал и даже не думал.
– Угостить тебя с дороги, считай, и нечем. Но хлеба горбушка да квас найдутся. Ешь, ешь. Умаялся, приятель, вижу. Трудна она нынче стала, дорога-то, груз памяти сбрасывать приходится. Ничего, с этим помогу – отведай моего хлебушка, не побрезгуй.
Тёплая краюшка словно сама собой легла в ладонь. Матфей поднёс её к губам – крупную, мягкую, настоящую – и воспоминания словно полыхнули, обжигая, так что он едва не выронил хлеб, мучительно застонав.
– Не бойся, – успокоил хозяин. – Сейчас пройдёт. Ты всё вспомнишь. Не самое скверное посмертие, так?
Трясущимися пальцами Матфей вцепился в глиняную кружку с квасом – настоящим, горьковатым, холодным, шипучим.
– Так-то оно лучше, – одобрил собеседник. Тяжело уселся на скрипнувшую лавку. – Поговорим, Матфей Исидорти. Хотя времени-то у нас особенно и нет, не то что у меня прежде.
