Первой от зала была комната отдыха с диваном, журнальным столиком, книжными полками и плиткой для приготовления кофе. Соседняя комната – за бронированной дверью. Далее – помещение с неизвестной аппаратурой. Последними по коридору были вентиляторная и лестница наверх.
– Попов! – подозвал Николай Егорович. – Аккуратненько сгоняй наверх, посмотри, куда эта лестница ведет.
Краснофлотец вернулся минуты через три.
– Товарищ командир, там тарелка на стебельке. Излучатель.
– Так просто? – хором спросили Лоскутов и Лукин. – Ни охраны, ни запоров, ни дверей?
– Двери есть, но они открытые были, – смущенно сказал боец.
– Фиг пойму я эту пьесу! – сказал Лоскутов. – Антенна не охраняется, аппаратура брошена. А за этой дверью что, вход в рай?
– У-у, сволочи, – Лукин со злостью пнул бронированную дверь, – понастроили тут, сам черт ногу сломит. Николай Егорович, а может, там кабинет Гитлера? А что, устанет от бардака на фронте, приедет сюда, сядет под излучатель, закурит…
– Гитлер не курит.
– Это он раньше не курил, а сейчас, может, научился. Я знал одного мужика, он до развода со своей бабой тоже не курил, а потом…
– Пошли в то крыло, – перебил его Лоскутов. Историю про односельчанина Лукина, спившегося после развода, он уже слышал.
Соседнее крыло состояло из штабных помещений и кабинета начальника гарнизона острова. Загадочных бронированных дверей больше не было.
– Кажется, замок наш, – Николай Егорович осторожно, бочком, подошел к выбитому окну, выглянул наружу.
С высоты второго этажа положение противоборствующих сторон на острове было как на ладони: на зенитной батарее, посреди острова, держал оборону Монгол; у казарм закрепились немцы. Возле пирса, пытаясь причалить, подпрыгивал на волнах сторожевой катер.
– Фомин, собирай людей. Пойдем к Монголу – ударим по немцам с тыла.
– Мы ударим, товарищ командир, а вы останетесь, – твердо заявил Фомин.
– Чего, чего? – обернулся Лоскутов.
– Товарищ командир, два автомата исход боя не решат. Оставайтесь здесь, охраняйте замок.
– Фомин, ты…
– Товарищ командир! А если там, – он показал рукой на казармы, – не осталось ни одного нашего офицера, то кто будет руководить отрядом? Антенны, аппаратура – все это не сержантского ума дело. Оставайтесь в замке, командир, мы без вас справимся.
– Хорошо, – подумав, согласился Лоскутов.
После ухода бойцов Николай Егорович и Лукин наглухо подперли бронированную дверь на втором этаже диваном из комнаты отдыха и спустились вниз.
У казарм шел бой. В холле замка стояла тишина.
* * *
Игоря Якушева ранило в плечо на подходе к зенитной батарее. Зажимая рану рукой, он дошел до КП, где Боков развернул походный медпункт. После перевязки Якушев впал в прострацию.
Не сказать, что он повредился рассудком: лейтенант понимал, что вокруг него кипит бой и высовываться на линию огня опасно; он знал, что должен принимать участие в сражении, но ничего не делал. Безучастный ко всему, Якушев сидел на пустом снарядном ящике и не отрываясь смотрел в одну точку. В его отравленном страхом сознании мысли шли своим чередом.
«Я на артиллерийской батарее, как Пьер Безухов. Безухов остался жив, значит, и со мной ничего не будет. С кем воевал Безухов, с немцами? Конечно же с немцами, с кем еще он мог воевать. Всю жизнь с ними воюем, а все никак победить не можем».
Внезапно, как из-под земли, перед Якушевым появился пьяный Лукин.
– Что ты приуныл, лейтенант? – от Лукина разило водкой и чесноком. – Хочешь, я тебе песню хорошую спою? Слушай:
В Могилевскую тюрьму залетели гуленьки.
Залететь-то залетели, а от туда – уеньки!
«Это точно, – подумал Якушев. – На этом проклятом острове мы как в тюрьме, и нет из нее выхода. Только вход».
Лейтенант ощупал плечо, посмотрел, остановилось ли кровотечение.
«А если, пока я тут сижу, из меня вся кровь вытечет, и я умру?»
– Перестань думать о смерти! – сказал ему проходящий мимо Монгол. – Смерть – это всего лишь гибель человеческой оболочки, а душа – она бессмертна, она унесется к звездам и будет там жить вечно!
«Да пошел ты со своими звездами! Сам лети к ним, а мне и здесь неплохо… Зря я признал в этих антеннах передатчик Теслы! Сам себя под монастырь подвел».
Внезапно шум боя смолк. На поле боя появился Лоскутов в длиннополой кавалерийской шинели. Командир отряда неспешно шел среди раненых и убитых и если слышал, как кто-то стонал, то добивал его выстрелом из пистолета.
«Лоскутов никогда не простит мне, что я пнул гриб на тропинке. Если мы вернемся, он накатает на меня донос в СМЕРШ, и меня, за этот мухомор, посадят лет на десять».
– Глафира, потри этой ваткой у него под носом. Может, в себя придет, – совсем рядом с Якушевым сказал Боков, но лейтенант, поглощенный своими мыслями, его не слышал.
– А что с ним такое? – спросила Короткова. – Он, того?
Она повертела пальцем у виска.
– Не знаю, я травматолог, а не психиатр.
– А что за запах от него?
– Стресс потом выходит. А может, душа гниет. Ты мажь его, Глафира, и займись Гагиным.
От нашатырного спирта Якушев пришел в себя.
– Я ранен? – он ощупал окровавленный рукав. – Это не опасно?
Ему никто не ответил. Лейтенант посмотрел вокруг себя. Рядом с ним на земле лежал раненный в грудь боец. Краснофлотец был без сознания. Вокруг его рта запеклись розовые слюни – верный признак внутрилегочного кровотечения.
Еще один боец, раненный в живот, тихо просил пить.
«Мне все это привиделось, – понял Якушев. – Ни Лукина, ни Лоскутова тут не было. Никто не пел мне дурацких песен, и Монгол не проповедовал вечную жизнь среди звезд».
Толком не зная для чего, он взял у раненого десантника винтовку и пополз на передовую.
* * *
Находиться в пустом здании всегда неприятно. Любое строение, покинутое людьми, живет своей жизнью: где-то скрипят половицы, хлопает незакрытая форточка, прокапывает кран с водой, на верхних этажах раздаются шорохи, словно кто-то украдкой роется в хозяйских вещах.
В «пустом» замке, где в подвале и на втором этаже забаррикадировались враги, находиться вдвойне неприятно. В голову помимо воли лезут мысли о потайных ходах, по которым немцы могут внезапно появиться в холле. Или о скрытых наблюдательных щелях в стенах. Или о смертельном газе, который нацисты могут выпустить из подвала.
В пустом здании всегда тревожно, а если в главном холле здания лежит под саваном убитый часовой, то тревожно вдвойне: а часовой, он точно мертвый, его кто-то проверял? Быть может, его просто оглушило взрывом, и он уже давно очнулся и выжидает момент поквитаться за погибших товарищей, за сломанное знамя со свастикой, за убитого человека в шкафу.
