— А чего дальше… Положил телефон, подумал: странно, что машина брошена и ключи в замке. А ну как кто-нибудь угнать надумает. Ну и вообще. Погудел, потом посмотреть пошел. И почти сразу увидел. Того…
— К трупу подходили, что-нибудь трогали?
— Нет. К нему приблизиться-то страшно было. Так его разнесло.
— Пацанов своих позовите.
Подошли оживленные, вертящие головами мальчишки.
— Кто из вас Витька, кто Мишка?
— Ну, я Витька. А чего?
— Ничего. Вопрос у меня к тебе. Ты парень наблюдательный?
— Да. Наверное.
— Когда пришел сюда, когда в машину лазил — ничего не видел, не слышал?
— А чего надо было видеть?
— Не знаю — людей, автомобили. Может, кто шел, или ехал, или бежал. Или крики какие-нибудь?
— Не-а. Никого не было. Только мы с Мишкой. Мы тут мало были, только посмотрели и пошли…
— Из машины больше ничего не стащили? Только честно!
— Не-а…
— Ладно, идите.
Подошел человек.
— Что у тебя?
— Ничего интересного. Сняли пальчики с оружия, в машине снаружи и внутри. Посмотрели, пошарили вокруг.
— Что нашарили?
— Есть какие-то отпечатки обуви. Но, скорее всего, пацанов и их папаши. Есть и другие, но более старые, подсохшие уже. Вон там — рисунок протекторов. Свеженький. Кто-то в лужу въехал, грязь продавил.
— Может, этот? — Кивок в сторону джипа.
— Нет. Я посмотрел. Все четыре колеса. Там рисунок другой.
— А потерпевший?
— Что потерпевший? Башка — в куски, по всему лесу осколки собирали и с дерева пришлось соскребать. Выстрел в упор, картечью. По всему — самоубийство. Хотя…
— Что «хотя»?
— Уж больно способ экзотический выбран — приехать, присесть чистенькой попкой на мокрую травку, веточку с сучком в сторону найти… Прямо армейский, времен отечественной войны вариант. Можно было что-нибудь попроще придумать, если уж так приспичило. И оружие… Самострелы обычно предпочитают свой фейс не портить — чисто инстинктивно, потому представляют, как в гробу лежать будут в окружении скорбящих родственников, которые о нем сожалеть должны. Опять же по хладному лобику погладить, раскаявшись и оценив утрату. А здесь — лежать нечему. Здесь только если платочком это место прикрыть… Ладно бы в рот ствол сунул — это еще понятно. А он с нескольких сантиметров пальнул. Мало кому приятно в дуло заглядывать, из которого сейчас смерть выскочит. Странное это любопытство. Да и менее надежно — а ну как в последний момент рука дрогнет и ствол в сторону уйдет. Так можно вместо жизни уха лишиться или глаза. А вот если в рот, да зубками дульце прикусить, тогда — с гарантией.
— Тьфу на тебя, с подробностями твоими.
— Ты спросил, я ответил. Но это так, личное мое мнение. В протоколе я ничего такого писать не буду. Да вот еще что — в кармане у него бумажка нашлась. — Помахал в воздухе прозрачным файлом с каким-то листком.
— И что там?
— Прощальная записка. Мол, ухожу сам, по собственной инициативе, прошу никого ни в чем не винить… И все в этом роде. Потом прочтешь. Странно только, что записка распечатана на принтере.
— А что здесь странного?
— Обычно пишут от руки, выплескивая свои эмоции на бумаге. Там даже по почерку, по наклону букв, по нажиму, по разбегу строк можно судить о психологическом состоянии самоубийцы на момент написания — насколько он нервничал или, напротив, был спокоен. А здесь казенная бумага со стандартным шрифтом. Причем даже без подписи. Что уж совсем не понятно.
— Почему?
— Если ты принял решение покончить с собой и просишь никого в этом не винить, это ведь бумага почти официальная, как заявление. Об уходе с этого света на тот. По собственному желанию. А коли это официальная бумага, то роспись должна быть! А то ведь можно черт знает что подумать. Зачем письма писать, если их не подписывать? Вот ты бы стал предсмертные записки без подписи катать?
— Я бы вообще ничего писать не стал. Я бы, если надумал с собой покончить, всех ворогов своих и обидчиков в одно помещение собрал и одной гранатой положил. Вместе с собой. Это я еще понимаю!
— Ну да, ты известный злодей. Ты точно один уходить не захочешь, ты парень компанейский, много кого с собой прихватишь.
— Что-то еще?
— Нет, ничего. Кроме смутных ощущений, которые к протоколу не пришьешь.
— Твои ощущения порой бывают вернее твоих экспертиз. Проходили уже не раз. Что здесь не то?
— Не знаю. Но что-то нечисто. Душок во всем этом какой-то нехороший. Как-то все очень нарочито — поездка в лес, ружье, чтобы полбашки вдребезги. Криминальный сериал какой-то. В жизни оно ведь все попроще. Надоело жить, вытянул ремешок из штанишек, сварганил петельку, выпил для храбрости на посошок — и где-нибудь в кладовке. Или с десятого этажа сиганул. Это — нормально, это каждый божий день. А так…
— Спасибо, утешил.
— Ты спросил…
— А ты ответил.
— Точно. А в целом — картинка ясная, как божий день — самострел из гладкоствольного охотничьего ружья двенадцатого в область лица, что привело к мгновенной, необратимой и очень неэстетичной смерти.
Типичный суицид…
* * *
Хоронить покойника пришлось точно прикрыв платочком пол-лица. Хотя санитары попытались что-то такое слепить из осколков…
Людей было на удивление мало — кто-то с работы, несколько друзей, мать, жена… Хотя считалось, что покойник был очень компанейским человеком.
Речей не говорили. Постояли, поплакали, повздыхали.
Гроб заколотили и опустили в могилу.
Был человек.
И не стало его…
* * *
— Что у тебя по самострелу?
— Да ничего особенного. Все понятно, все в рамочках, если не считать каких-то мелких странностей.
— Каких?
— Отпечатков чужих протекторов в луже, предсмертного письма, распечатанного на принтере, без росписи… И сам способ… За каким было ехать за тридевять земель, по пробкам, в лес, за город, если все то же самое можно было сделать дома, в более приятной и привычной обстановке?
— Тогда я тебе еще одну «странность» подкину. Свеженькую. Тут экспертиза пришла.
— И что там?
— На первый взгляд ничего особенного — на деталях салона, на ручках, на стеклах, на сиденьях не обнаружено никаких отпечатков пальцев, кроме тех, что понатыкали пацаны. Которые айфон стащили.
— Ну?
— Что «ну»? Никаких!.. Включая пальчики хозяина машины! Который вообще-то ехал, скорости переключал, дверцы открывал-закрывал, ремень безопасности застегивал.
