Дважды крадучись обойдя вокруг дома, она взяла камень и кинула его в стекло входной двери.
Потом быстро опять скрылась в темноте и стала ждать реакции, но ее не последовало.
В доме было холодно, но не так, как на улице.
Она уселась на пол и съела один из бутербродов, или рап, как он именовался на обертке. С ростбифом. Второй она собиралась приберечь на завтра вместе с половиной йогурта. Потом она пошла на кухню. Холодильник оказался пустым, но в одном из шкафов она нашла несколько банок консервов. Тунец, рубленные помидоры и ягоды для коктейлей. Она сунула банки в карманы куртки.
Даже не думая. Просто сунула. Она теперь вообще не особенно много думала. Временами вообще не думала.
Это хорошо. Думать она не хочет.
Помнить тоже.
Она зашла в комнату, где стояло две кровати. Пахло летним домом и пылью.
Она стащила с одной кровати покрывало, взяла подушку и одеяло и залезла с ними под кровать. Прижалась спиной к стене, насколько смогла плотно.
Сделалась маленькой.
Такой же маленькой, как внутри.
Сон.
Этот проклятый сон.
Он уже больше не снится так часто, как раньше. Иногда даже удается уговорить себя, что отделался от него. Что все позади. Но тут он опять возвращается.
Как сейчас. Только что.
Сабина сидит у него на плечах, точно сгусток энергии. На пути к воде. К прохладе и забавам. Воздух влажный и липкий. Чуть поодаль – девочка с надувным дельфином. Последние слова Сабины:
«Папа, я тоже такого хочу».
Море. Брызги. Смех.
Крики с берега.
Шум.
Стена воды.
Ручка дочери в его большой руке. Мысль, что ее ни за что нельзя выпускать. Вся его сила, все сознание сфокусировано. Вся его жизнь в правой руке.
Себастиан сбросил одеяло и пошел в туалет. Помочился в заставляющем щуриться ярком свете неоновой лампы, с болью распрямляя судорожно сжатую правую руку.
Руку, внезапно оказавшуюся пустой.
Ту, что выпустила дочку.
Он спустил воду и вернулся в комнату. Часы под телевизором показывали 04:40. О том, чтобы спать дальше, не могло быть и речи, поэтому Себастиан оделся и вышел на улицу. До восхода солнца по-прежнему оставалось около часа. Темно и пусто. Себастиан пересек улицу и двинулся к воде, шел, по возможности, по берегу, пока не добрался до шоссе. Е16/Е45. Продолжил путь вдоль воды.
Сон.
Этот проклятый сон.
Себастиан знал, почему сон вернулся. Хотя он изо всех сил держался подальше от фотографий с места преступления и почти не слушал во время передачи материалов, было невозможно полностью отстраниться от расследования или забыть, что в числе убитых есть дети.
Снова.
В точности как в прошлый раз.
Ему нельзя иметь дело с убитыми детьми. Он этого больше не выдерживает.
Примерно через полчаса он развернулся и пошел той же дорогой обратно. В номер, быстрый душ, потом в ресторан. Взяв со шведского стола еды, он прошел во внутреннее помещение. Кто-то здесь действительно обожает цветы на стенах. Тут они оказались черными на белом фоне. Он уселся у стены за раскладной столик, рассчитанный на двоих.
Когда он наливал себе вторую чашку кофе, появилась Ванья и стала оглядываться в поисках знакомого лица. Увидев Себастиана, она слабо улыбнулась ему и пошла за завтраком. У нее усталый вид, отметил Себастиан. Похоже, сейчас это для нее норма. Усталость и уныние. Разрыв отношений с самым близким человеком бесследно не проходит.
Себастиану следовало бы радоваться – с тех пор как он узнал, что Ванья его дочь, его самым большим желанием было, чтобы она отстранилась от Вальдемара, – но он держался в тени, памятуя о том, что она только предпочла поверить ему. Не будучи в силах сражаться со всеми и вся. Ситуация могла быстро измениться. Особенно если бы она узнала обо всем, что он сделал.
– Ты хорошо спала? – спросил он, когда она села напротив него.
– Так себе. А ты?
– Как младенец, – солгал он.
Они закончили завтрак за непринужденной беседой и, выходя, встретили Билли, который направлялся в ресторан. Он уже успел побывать в отделении и обустроить, как он выразился, «самую маленькую комнату в мире». Билли предложил подвезти их, если они подождут десять минут, пока он немного подкрепится, но Ванья и Себастиан отказались. Они собирались прогуляться.
Билли действительно немного странно посмотрел на них, когда они это сказали, или Себастиану просто показалось? Из всей команды его он знал хуже всех. Конечно, он с первого мгновения примирился с присутствием Себастиана – в отличие от Ваньи и Урсулы, – но за время, что Себастиан проработал в Госкомиссии, они ничуть не сблизились.
Для Билли это было тяжелое время. Он убил двоих человек. Правда, по долгу службы, но тем не менее.
Два внутренних расследования. Оба раза признан невиновным.
Однако Себастиану с трудом верилось, что эти события никак не сказались на душевном состоянии Билли, хоть тот и делал вид, что ему все нипочем. Его явно не назовешь крутым немногословным мачо. После второго смертельного выстрела Себастиан предлагал ему свои услуги в качестве терапевта-собеседника, но Билли отказался.
Когда они рядом шли в сторону Бергебювэген, 22, Себастиан спросил Ванью, не замечала ли она в Билли чего-нибудь особенного.
– Нет, он такой же, как всегда. А что?
Себастиан не стал углубляться в эту тему.
Такой же, как всегда.
Это-то его и пугало.
Казалось странным после убийства двоих людей.
Уже в девять часов утра Урсула приехала в глазную больницу Святого Эрика, чтобы встретиться с протезистом, которого рекомендовал ей лечащий врач, и испробовать свое будущее вспомогательное средство. Такое название ее возмущало: это был скорее аксессуар, а не вспомогательное средство. Врач, однако, утверждал, что лучше вставить протез, чем просто зашить глазницу. По его словам, окулярный протез, как это красиво называлось, способствует также более быстрой психологической реабилитации пациента. Он утверждал, что у него имеются хорошие результаты с пациентами, которые, подобно ей, изначально относились к этой идее крайне негативно. Сама Урсула считала, что врач преувеличивает ее негативное отношение. Она лишилась глаза и не испытывала потребности скрывать это от окружающих. Кроме того, в последнее время она начала свыкаться с мыслью, что правый глаз у нее закрыт. Поначалу ее мучили ужасные головные боли, но она не знала, было ли это вызвано повреждениями или тем, что левому глазу приходилось работать в одиночку. Вероятно, роль играли оба фактора. Теперь головные боли одолевали только временами, и она могла беспрепятственно читать, по крайней мере, до полутора часов подряд, после чего ощущала усталость. Но врач стоял на своем, и Урсула под конец согласилась хотя бы встретиться с протезистом. Им оказалась молодая женщина по имени Зейнеб. В течение пятнадцати минут она спокойно измеряла объем, окружность и глубину глазницы, а потом порекомендовала Урсуле выбрать протез из акриловой пластмассы. Она объяснила, что он более прочный и за ним легче ухаживать. Урсула не имела никаких предпочтений относительно материала, но удивила саму себя тем, что не ушла, поблагодарив, а осталась и продолжила разговаривать с женщиной. Ее тронула какая-то естественность в манере Зейнеб. С врачом речь шла о диагнозе, точном клиническом описании эффектов ее повреждений. Торкель, старавшийся все время быть к ее услугам, никогда не решался заговаривать о том, что находится за белой перевязочной лентой. С Зейнеб она получила нечто иное: освобождающую обыденность ситуации, словно они были подругами, обсуждавшими прически или серьги, а не зияющую у нее на лице дыру.
