– Нет надобности! – грубо ответил пастух. – Неужели ты думаешь, что я так искалечен, что завишу от других?
Но когда он увидел протянутую руку Тарена, выражение лица его смягчилось.
– Прости меня, – смущенно сказал пастух. – Твоя помощь идет, вижу я, от доброго сердца. А то я уловил в твоих словах насмешку. В этих холмах я давно уже отвык от людей и учтивых слов. Ты уже оказал мне одну услугу, – продолжал он, когда Тарен помог ему подняться, – теперь окажи мне еще одну: раздели со мной мой кров и мою пищу. – Он усмехнулся. – Хотя это будет не такая уж большая плата за спасенного ягненка.
Пока Ффлеуддур вел лошадей, а Гурги нес на руках ягненка, Тарен шел рядом с пастухом, который теперь с благодарностью опирался о его плечо. Дорога становилась круче и вилась все вверх и вверх, пока не перевалила через хребет и не пошла вниз, в глубокую долину.
Тарен увидел жалкую усадьбу с сарайчиками и покосившимся домиком из необработанных камней. Полдюжины плохо стриженных овец щипали траву на скудном пастбище. Ржавый плуг, мотыга со сломанным черенком, кое-какие другие явно непригодные для работы инструменты лежали под открытым навесом. Среди голых скал, окруженный колючими кустами, дом имел сиротливый и печальный вид, однако цеплялся за кусок бесплодной земли, словно единственный уцелевший воин, насмерть стоящий в кольце врагов.
Краддок в некотором смущении жестом пригласил путников войти. Внутри хижина была едва ли приглядней, чем снаружи. Видно было, что Краддок пытался починить разваливающийся очаг, залатать крышу, замазать трещины в стенах, но все это осталось незаконченным, и дом постепенно приходил в полный упадок. В углу стояла прялка, напоминающая о женских руках, однако и она, судя по всему, давно уже пылилась без дела.
– Ну, друг пастух, – сердечно сказал Ффлеуддур, присаживаясь на деревянную скамью возле узкого стола на козлах, – ты смелый человек, если живешь в этом заброшенном месте. Очень уютно, правда, – заметил он поспешно, – уютно, но… э-э-э… далеко от дороги.
– Зато это мое, – ответил Краддок, и глаза его зажглись гордостью. Казалось, слова Ффлеуддура взволновали его, он склонился вперед, одной рукой оперся о костыль, а другой ухватился за край стола – Я дрался с теми, кто хотел отнять у меня эту землю, и готов, если надо будет, драться снова!
– Ничуть не сомневаюсь, – ответил Ффлеуддур. – Не обижайся, друг, но должен сказать, я немного удивлен, что кто-то хотел отнять у тебя этот… э-э-э… скромный клочок земли.
Краддок некоторое время молчал, потом проговорил:
– Земля была намного прекраснее, чем вы видите сейчас. Мы жили здесь спокойно, в мире и трудах, пока некие лорды не пришли отнять у нас наше достояние. Те из нас, кто ценил свободу, собрались и решили биться до конца. Сражение оказалось нелегким, жарким, и многое было разрушено. И все же мы отбросили их и обратили в бегство. – Лицо Краддока стало печальным. – Дорого же досталась нам победа. Многие из наших погибли, и среди них самые близкие мои друзья. А я, – он с грустью глянул на свой костыль, – приобрел вот это.
– Что сталось с остальными? – с волнением спросил Тарен.
– Со временем один за другим они покинули свои дома, – ответил Краддок. – Не было больше того, что стоило бы охранять или отнимать. Они ушли в другие кантрефы. С отчаяния они, проглотив свою гордость, нанялись воинами к тем же лордам или стали работать на любого, кто даст им ночлег и пищу.
– А ты все же остался, – сказал Тарен. – На бесплодной земле, в разрушенном доме. Почему?
Краддок поднял голову.
– Чтобы оставаться свободным, – коротко ответил он. – Свобода – это то, к чему я стремился всю жизнь. Я нашел ее здесь, значит я победил.
– Ты счастливее, чем я, пастух, – понурился Тарен. – Я все еще не нашел того, что ищу.
Краддок вопросительно поглядел на него, и Тарен рассказал о своих поисках. Пастух слушал внимательно, не произнося ни слова. Но пока Тарен говорил, странное выражение появилось на лице Краддока, как будто пастух боролся с сомнениями и в то же время пытался скрыть растущее удивление и беспокойство.
Когда Тарен окончил свой рассказ, пастух собрался было что-то сказать, затем приладил костыль под мышкой и резко поднялся, бормоча, что должен глянуть на своих овец. Он, хромая, вышел из хижины, а Гурги рысью устремился следом, чтобы поглядеть на, как он выразился, кудрявок и красавок.
День клонился к закату. В хижине стало совсем темно. Тарен и Ффлеуддур молча сидели за столом.
– Жаль мне пастуха, потому что он нравится мне, – сказал Тарен. – Он сражался, чтобы выиграть одну битву, но проиграл другую. Его собственная земля – теперь худший его враг, и ее победить ему не под силу.
– Да, ты прав, – согласился бард. – Если сорняки и колючая куманика подступят еще немного, – криво усмехнулся Ффлеуддур, – ему придется кормить овец соломой со своей крыши.
– Я с радостью помог бы ему, – ответил Тарен. – Увы, ему требуется больше, чем я могу дать.
Когда пастух вернулся, Тарен уже готов был отправляться в дорогу. Но Краддок стал упрашивать путников остаться на ночь. Тарен колебался. Ему не терпелось продолжить путь, однако он хорошо знал, как не любит Ффлеуддур путешествовать ночью. Что касается пастуха, то его глаза просто умоляли, и у Тарена не хватило духу отказаться.
Еды у Краддока было мало, и путники разделили поровну запасы из сумки Гурги. Пастух ел молча. Покончив с едой, он подбросил в огонь несколько сухих колючих веток, долго смотрел, как они корчились в пламени очага, потом обратил взгляд на Тарена.
– Ягненок из моей отары заблудился и вновь нашелся, – медленно заговорил Краддок. – Но другой когда-то был потерян и пропал. – Пастух говорил словно бы с трудом, мучительно выдавливая из себя слово за словом. – Много прошло времени с тех пор. Когда все покидали долину, моя жена упрашивала меня сделать то же самое. Она должна была родить нашего ребенка. В этом месте нас не ждало ничего, кроме нужды. И она хотела уйти отсюда ради нашего будущего ребенка.
Краддок опустил голову.
– Но я не согласился. Сколько раз она просила меня, столько же раз я отказывал ей в ее просьбе. И вот родился ребенок. Наш сын. Ребенок выжил. Мать его умерла. Сердце мое разбилось, потому что я убил ее своим упрямством.
Он глубоко и тяжко вздохнул.
– Ее последним желанием, – тихо продолжал Краддок голосом, полным невыразимой печали, – было, чтобы я забрал ребенка и ушел отсюда. – Его морщинистое, иссеченное шрамами лицо ожесточилось. – Даже эту последнюю ее просьбу я не исполнил. Нет, – вдруг твердо сказал он, – я заплатил кровью, и больше, чем кровью, за эту свою свободу. Я никому ее не отдам!
Некоторое время пастух молчал. Потом заговорил еще глуше.
– Я пытался один воспитывать ребенка. Но не моими грубыми руками и не с моим суровым нравом было делать это. Он рос крепким мальчиком, однако не прошло и года, как болезни одна за другой навалились на него. Тогда-то я и понял, что моя жена говорила мудро, а я, дурак, не хотел слушать ее. Наконец я решил покинуть это гибельное место.
