Тубеленький болезненно дернулся и поднял стакан.
– Ты меня ненавидишь?
– Ненавижу? Наверное, нет… Ненависть – слишком сильное чувство, и оно слишком близко к любви. Я мог ненавидеть воображаемую Дашу. Дашу, которая уехала с Олигархом в Париж. Дашу, которая на съемках «Четверо снизу» подарила мне подарок на 23 февраля. Дашу, которая видела мои слезы, когда я рассказывал об отце. Ту Дашу, которую я сам себе придумал. Ее я любил и ненавидел. Тебя я жалею…
– Пойдем, Даш, – Григорий сделал шаг к столу, за которым сидели Дарья и Аркаша.
Дашка поднялась. Ноги с трудом ее держали.
– Знаешь, что самое печальное, Дашунь? – Глаза у Тубеленького были грустные и умные. Они смотрели на Дашку с сожалением и какой-то только им открывшейся истиной. – Ты так и не стала счастливой… Более того, лишившись Чабурадзе, ты осталась без причины и оправдания для своих водевильных страданий, а без них твоя придуманная жизнь теряет часть своего придуманного смысла. А настоящей у тебя нет. Я хотел сделать тебя счастливой, а сделал еще более несчастной.
Дарья развернулась и на негнущихся ногах покинула квартиру. Ее мутило. Почти физически не хватало воздуха. Григорий молчал и смотрел в предзакатное небо. Это был его последний день на земле.
Прощание
Дашка опустилась на скамейку у подъезда и заплакала горько и искренне, так, как плачут женщины только от жалости к себе либо к очень близким людям.
– Не надо, Даш! У нас с тобой так мало времени, – Григорий опустился с ней рядом.
– Я убила тебя дважды: тогда, у ведьмы, и потом, руками Тубеленького. Ты должен меня ненавидеть, хотя ты же слышал Аркашу, я не заслуживаю даже твоей ненависти.
– Девочка моя… – Григорий посмотрел на Дашку нежно и ласково, – ты действительно ничего не понимаешь? Я не ненавижу тебя и не презираю. Я прощаю твоего Аркашу, и я ему благодарен.
– Благодарен? – Дашка подняла на призрака заплаканные глаза.
– Он дал мне жизнь после смерти, он подарил мне самые лучшие три месяца. С тобой я обрел самого себя!
Дашка порывисто встала и почти побежала к дороге. Июньский ветер играл у нее в волосах, а в лице появилась какая-то внутренняя сосредоточенность. Григорий невольно залюбовался этой временной, но такой разительной переменой. У Дарьи, посещающей бот-шоу, взгляд колебался от затравленно-ищущего до вызывающе-наглого. Эта Дашка была уверенной в себе женщиной. Она поймала машину и попросила отвезти ее в Свято-Покровский женский монастырь.
– Может, ты до завтра с постригом подождешь? – попытался пошутить призрак, но, столкнувшись с молчаливой Дашкиной решимостью, осекся и замолчал.
К иконе святой Матрены Дарья прошла, минуя длиннющую очередь просящих. Обычно преисполненная праведного гнева и коллективного единодушия в борьбе за справедливость толпа безропотно расступилась. Дашка опустилась перед иконой на колени и исступленно зашептала:
– Господи! Григорий – самое неоспоримое доказательство Твоего существования, и я взываю к Тебе, доброму и всепрощающему, к отцу, который любит своих детей. Я виновата! Виновата перед Тобой, перед Григорием, перед Аркашей, перед всеми, чьи чувства и переживания оставляли меня равнодушной. Перед всеми, кто меня действительно любил и кого я заставляла страдать. Я виновата, но разве не заслуживает раскаявшийся, нет, не прощения, но хотя бы шанса попытаться что-то изменить? Ты дал такой шанс Григорию, так дай же его и мне! Твоя власть безгранична. Я согласна отказаться от денег, от своей любви. Обрати время вспять, и я клянусь, что никогда не напомню ему о себе, никогда не попытаюсь снова войти в его жизнь. Пусть он будет счастлив с кем-то другим, но только счастлив и жив. Я – свой самый злейший враг, и от себя мне нет и не будет ни спасения, ни прощения. Забери мою жизнь, но верни жизнь ему. Или забери нас обоих, так как без него бессмысленно все остальное. Я никогда не стану прежней. Я никогда не смогу жить так, как жила до него. Будь милосердным!
Григорий стоял вдалеке и молитвы Дашкиной слышать не мог, но сердце его, пусть виртуально-номинальное, но «живое» и чувствующее, сжалось от тоски и боли.
– Даш, зачем? Не молись за меня. Я готов принять все, только не твои слезы. И, пожалуйста, не отнимай у нас те последние три-четыре часа, которые мне отпущены. Уже ничего не изменить, и я хочу провести их с тобой. С тобой вдвоем…
– Ты не понимаешь…
– Что я не понимаю? – Чабурадзе опустился на корточки возле заплаканной Дашки.
– Ничего! Я люблю тебя, люблю сильнее, чем хотела бы, люблю и клянусь, отдала бы свою жизнь, чтобы только жил ты. И я так хочу до Него достучаться, но не могу. Он не слышит или не хочет слышать, а время утекает сквозь пальцы. И я – глупая самовлюбленная эгоистка, бессильна исправить собственные ошибки! Мне так больно, Гриш, что, кажется, сердце не выдержит и разорвется. Я проживаю какую-то иллюзорную, придуманную жизнь, и единственное настоящее в ней – это время, проведенное рядом с тобой.
– Глупая! – Григорий посмотрел на Дашку с нежностью. Толпа – с плохо скрываемым недоумением. Девушка разговаривала даже не с иконой, но с пустотой позади себя. Кто-то позвал батюшку. Дашка казалась одержимой бесами.
– Почему?
– Потому что без тебя не буду жить я. Потому что без тебя эта вновь обретенная жизнь не будет иметь никакого смысла. Потому что твое признание – лучшее, что я слышал при жизни, и лучшее, что случилось со мной после смерти. Потому что я готов смириться с твоими нимфоманками-подружками, эротически-бесперспективным Олигархом, алкогольными истериками и всеобъемлющей ленью. Потому что даже Бог нас оставил, но мы не оставили друг друга, и если сейчас мы пойдем на эту «сделку», мы себя предадим!
Ответить Дашка не успела. Сквозь толпу прорвался озабоченный наличием бесов батюшка и попросил Дарью пройти в исповедальню. Отбиться от слуги Божьего оказалось сложнее, чем от «бесов». Дашка путано сослалась на нервное расстройство и моральное перенапряжение, про акцентуации, психопатию и дедушку Фрейда предпочла умолчать. Батюшка понимающе улыбнулся и пригласил на причастие. Дашка кивнула с целью отвязаться и, присовокупив щедрое пожертвование, с трудом прорвала себе дорогу к отступлению. Пробиться через стену добрых напутствий оказалось сложнее, чем кажется.
До дома они ехали так, как ехали в самую первую встречу: оба на заднем сиденье, повернувшись к друг другу лицами, глаза в глаза. И, как и тогда, в ее глазах стояли слезы. Единственная разница заключалась в том, что Даша тех дней плакала о своей любви к Олигарху, Дарья нынешняя плакала о потерянном счастье, и ее Бог «спал», так же как «спал» когда-то Бог Овода.
Дома она в изнеможении опустилась на кровать. Город медленно погружался во мрак, и в тот же мрак погружалась ее душа.
– Что я буду делать без тебя? – даже не слова, но отчаянный шепот сорвался с ее онемевших губ. Мир вокруг Дашки стремительно рушился и погребал ее под своими обломками.
