– Пора, Акулина Титовна! – не без радости сообщила санитарка, положив на тумбочку документы на новорождённую и выписку. – Благоверный твой уже копытом бьёт под окнами.
– Тверёзый хоть? – поинтересовалась родильница.
– Я не принюхивалась! – лаконичным был ответ.
Федунок, немногословный до неприличия, постриженный и причёсанный, неуклюже принял «на грудь» ребёнка. Кое-как устроив обеих «женщин» на заднем сиденье прокуренного крытого брезентухой «Уазика», коротко бросил водителю:
– Трогай, Ванюта!
И Акулина навсегда покинула отделение, в котором ей довелось пережить несколько самых критических дней в своей жизни.
В женской груди сразу же заклокотало: зачем, какого чёрта?! Все наиважнейшие события произойдут здесь, в городе! Осталось совсем немного времени до исторического выстрела пробкой от шампанского, а Аркадия понесло куда-то на периферию! Но как можно было оставить только что появившуюся на свет кроху один на один с этим нелюдем? Об этом даже речи быть не могло!
Сердце разрывалось, но Акулина ничего не могла поделать. Всему виной были, скорее всего, женские гормоны. Изместьев чувствовал, что психологически всё больше трансформируется в женщину. Как наваждение, женская сущность подчиняла его себе.
Несмотря на ароматы, витавшие в салоне, девчушка сразу же задремала на руках у матери. А мать даже приблизительно не могла представить, в каком направлении и сколько им предстоит ехать.
Косой моросящий дождь монотонно «бомбардировал» стёкла, проветрить салон не было никакой возможности. Мутило.
Хотя Изместьев осень всегда любил, сейчас вид облетевших перелесков и пожухлых полян не вызывал в душе особого трепета. Он чувствовал, что навсегда покидает точку приземления в этом времени, свою туманную пристань. И от этого было чертовски грустно.
Федунок время от времени поворачивался с переднего сиденья и подолгу глядел на жену и спящую дочь. На вопрос Акулины относительно странностей своего поведения ответил неохотно:
– Да вот, думаю, что с тобой сделали? В кого мне жену превратили? Ты не та, Акуля-косуля. Кулёма! Словно всё твоё выпотрошили начисто, а зашили совсем другое, не то совсем…
– Просто кое о чём задумалась, размышляла много, Федь, – глубокомысленно произнесла жена, избегая прямого взгляда на мужа. – Как мы жили до сих пор, Федь? Это ужас! Это немыслимо – как собаки, честное слово!
– Какие такие ещё собаки? – начал чесать за волосатым ухом Фёдор. – Ты это о чём бакланишь-то?
– Ну, всё грызлись, грызлись… А жизнь-то проходит, Федь! Её уже не вернёшь. Как этот дождь, как ветер. Дважды в одну реку…
Во взгляде мужа Акулина без труда уловила растущее беспокойство за своё состояние.
Нефтебуровые вышки, высоковольтные линии, колхозные поля, скотоводческие фермы тряслись за окнами подобно первым кадрам какого-нибудь фильма о трудовых буднях первой в мире страны победившего социализма, о тяжёлой судьбе и трудной любви приехавшего из столицы руководителя хозяйства. Не хватало только плывущих снизу вверх титров. Изместьеву казалось, что это фильм о нём, о его злоключениях, о его непутёвой, абсурдной жизни.
Где сейчас они: в начале пути? Посредине или в конце? Спрашивать Фёдора об этом смешно. Бедняга и так подозревает, что жену ему подменили. Знал бы он, насколько недалёк от истины.
Вскоре машина съехала с асфальтированной дороги на грунтовку. Федунок, звонко хрустнув пальцами, вдруг пробурчал:
– Ну, ничего! Я тебя живо вобрат перекую! Станешь, как шёлковая. Чай, не впервой. Ишь, хромые сомы какие-то придумала. Я тебе покажу, где эти сомы зимуют!
– А, может, не стоит? Перековывать-то? – робко заметила Акулина. – Вдруг кувалда треснет? Или, чего хорошего, отлетит куда-нибудь?
Он резко повернул к ней раскрасневшуюся физиономию:
– Ты, девка, не шуткуй! Если забыла, как я тебя воспитывал, могу напомнить!
– Так убей сразу! – незатейливо предложила супруга, пожимая плечами. – Зачем до дому вести? Бензин тратить? Давай прямо здесь, а? Придуши, как щенка новорождённого.
Фёдор оказался явно не готов к такому ответу. Растерянность нельзя было скрыть ни за звериным блеском глаз, ни за хрустом жилистых рук. Настоящая Акулина так никогда бы не сказала. Это Изместьев понял сразу, и решил использовать в дальнейшем. В его задачу не входила конспирация, ему плевать, «раскусят» его или нет. Надо было как-то приспосабливаться, как-то жить…
То, что проносилось за окнами, доктору было абсолютно незнакомо, он не понимал, куда его везли. Попроси его в тот момент хотя бы приблизительно определить, в каком направлении они движутся, не смог бы.
Наконец, возле указателя «Кормилицы» водитель резко свернул с дороги в колею, едва не опрокинув в кювет всю семью. До деревни оставалось около пяти километров бездорожья.
Дочурка, словно почувствовав приближение малой родины, проснулась, засопела, зачмокала губёшками. Акулина знала, что если через минуту она не получит «титю», то зайдётся глубоким рёвом.
Привычным движением освободив грудь, сосредоточилась на дочери, и не сразу заметила взгляда Фёдора. А когда заметила и оценила, было уже поздно. Никакой врачебной проницательности не понадобилось для того, чтобы прочитать откровенное кобелиное буйство истосковавшегося по корове «бычары».
Кстати, бык, сидевший за рулём, которого Федунок периодически «величал» Макарычем, поступил более благоразумно, воспользовавшись зеркалом заднего вида.
Что-либо менять не было никакой возможности; ребёнок вовсю сосал грудь, отрывать его не осмелилась бы ни одна мамаша. Хоть весь мир на неё засмотрись в этот момент!
Старый маломощный приёмник сквозь хрипы и шипение неожиданно «поймал» голос Валерия Ободзинского. «Эти глаза напротив» сейчас смотрели на кормящую Акулину, вернее – на её худосочную левую грудь из зеркала заднего вида. Жутковатый сюрреализм ситуации вызвал у неё улыбку, которую оборвал неожиданный хлопок.
– Борона, твою мать! – диагностировал Макарыч, нажимая на тормоз. – Везёт, как утопленникам!
Пока Фёдор с водителем, кроя друг друга семиэтажным матом, меняли колесо, Изместьеву вспомнилась кормящая Ольга. Савелий плохо сосал грудь, остатки молока приходилось сцеживать. Чтобы жена не мучилась, доктор частенько сам «припадал» к груди супруги. Тогда они оба смеялись над этим, сейчас всё показалось настолько трогательным и безвозвратно утраченным, что глаза Акулины наполнились слезами. Всё в прошлом, за дымкой времени.
– Ты чё, дура, ревёшь? – наполняя салон смрадом дешёвого табака, Федунок захлопнул дверцу. – Заменили уж, не разводи мокроту! Ща поедем! Макарыч отольёт тока. Хе, Кулёма!
Буксуя и рыча, «Уазик» преодолел остаток пути, и взор молодой мамаши смог зафиксировать редкий забор и первые кособокие избы. Облезлые бревенчатые стены, пожухлая ботва на чёрной земле, худая собака, справляющая нужду – такой встретили «Кормилицы» Акулину Доскину. Дым из труб слался низко-низко, что говорило о том, что непогода затянется.
