– Да вы совсем о другом думаете! – отскочила Леночка от него, замахав руками. – Или о другой… Конечно, кто я такая, чтобы на меня обращать внимание! Так, девушка из деревни, из глуши!
Боже, какие мы обидчивые! Как мы любим губёшки-то надувать! Так и есть, направилась к выходу. Что бы такое душевное напоследок, вдогонку бросить?
– Из какой хоть деревни, скажи, девушка! – как можно доверительней поинтересовался «больной». – В какой глуши я остаток дней суровых своих проведу?
– В Кормилицах проведёшь! Это название тебе о чём-нибудь говорит?! – прозвучало за секунду до того, как дверь палаты захлопнулась.
Вместе с услышанным на доктора навалилась резкая сонливость. Он прикрыл веки и попытался унять невесть откуда появившееся сердцебиение.
Кормилицы… Кормилицы… Где он мог слышать этот географический термин? То, что слышал совсем недавно, в этом не было никаких сомнений. Надо попытаться вспомнить, надо попытаться. Словно в мозг вставили ключ, подходивший к нему идеально, и повернули на пол-оборота. Но пол-оборота, как выяснилось, недостаточно для того, чтобы вспомнить всё. Нужен полный поворот ключа!
Сосредоточиться на сказанном только что ушедшей коллегой не получилось.
Осторожно приоткрыв дверь, в палату проник сутулый невысокий мужчина в белом халате с худощавым лицом и близко посаженными глазами. В руках он держал увесистую спортивную сумку.
Какое-то время он стоял у дверей, внимательно разглядывая Изместьева. Потом улыбнулся, подошёл к кровати и протянул руку:
– Вы помните меня, Аркадий Ильич? Я – Карл Клойтцер.
– Кто, простите? – прищурился, пожав протянутую руку, Изместьев.
Сутулый долго рассматривал широко открытые глаза, немного бледное лицо Изместьева. Наконец, сделал заключение:
– Что ж, тем лучше. Начнём с чистого листа.
– Чем лучше? – недоумённо переспросил доктор. – Прекратите говорить загадками, я не понимаю. Клойтцер… Где-то я уже слышал похожее.
– Собирайтесь, Аркадий Ильич! – сутулый поставил сумку на кровать рядом с Аркадием, расстегнул на ней молнию. – Здесь спортивный костюм. Размер ваш.
– Но я никуда идти не планирую! – начал неуверенно Изместьев. – У меня курс реабилитации после падения…
Сутулый замер на пару секунд, чему-то усмехнулся про себя.
– Да знаю я всё про вас! Реабилитация вам в принципе не нужна, собирайтесь.
Доктор почесал затылок, махнул рукой и… начал переодеваться.
Я разожгу его любовь!
У похорон не только свой цвет, но и свой неповторимый запах. Это запах хвои.
Хвойная дорожка по асфальту до катафалка и потом, вслед за процессией. Словно лес, сама природа шагнула за свою границу, нарушив её единственный раз. Забрав у Ольги любовь, смысл, цель. Всё на свете.
На редкость тёплый сентябрь перевалил за середину, листва выстилает дорожки школьных парков, а Ольга хоронит сына-школьника. Он должен был пойти в одиннадцатый. Но не пошёл. Слишком большой, неподъёмной для его неокрепшего организма оказалась доза наркотика, которую он вколол себе. И вот теперь лежит в гробу.
Савелий так и останется школьником. Навсегда.
Кто её одел в траур, кто всё организовал, она не помнит. Скорее всего, Павел.
Незаметно и настойчиво Ворзонин вошёл в её жизнь. Когда Ольга осознала, что Савелия больше нет, силы оставили её. Павел приходил и уходил, с кем-то созванивался, давал указания, просил, требовал. Перманентно присутствовал в её жизни, в одночасье ставшей ненужной и бесцельной.
Восковое лицо сына на белой отороченной подушечке словно летело над катафалком. Ольга различала его так явственно, что самой хотелось взлететь, обнять его. Но под руку её поддерживал Павел, как бы напоминая о бренном земном существовании.
Неожиданно Ворзонин высвободил руку. Ольга пошатнулась, и Павел тотчас подхватил её за плечи.
– Оленька, дорогой мой человечек! – горячо зашептал он ей в самое ухо. – Я должен сообщить тебе что-то очень важное!
– Не сейчас, Паша, не сейчас, – запротестовала она, пытаясь освободиться от его объятий. – Неужели ты не понимаешь?!
– Я всё понимаю, Оля, но другого времени может не быть! Дело в том, что Аркадий… Как бы это пограмотней сформулировать… Он вернулся, но он ничего не помнит! С ним что-то произошло за это время. Боюсь, что изменения необратимые.
– Ну и что? – насторожилась Ольга, перестав на мгновение всхлипывать. – Пусть не помнит, я всё равно жена ему. Я приложу все свои силы, всю любовь отдам, чтобы вернуть его к жизни! У меня больше кроме него никого не осталось! Я не в обиде на него за то, что его здесь нет. Так и передай ему. Пусть не беспокоится об этом. Где он сейчас? После похорон отвези меня к нему!
– Не сегодня. Он ничего и никого не помнит. Как после глубокой комы, как ты не можешь понять?
Ольга вдруг остановилась, пристально взглянула на него. В её глазах он прочитал такое отчаяние, что проклял себя.
– Постой! А что ты имел в виду тогда, месяц назад, в августе, когда я прибежала к тебе заплаканная после приёма врача? К тебе в клинику! Ты помнишь, успокоил меня, сказал, что поможешь. Что ты имел в виду?
– Я хотел попытаться вернуть Аркадия в семью, – Ворзонин почувствовал растерянность, непозволительную для психотерапевта со стажем.
– Как ты его мог вернуть?! Если человек НЕ ЛЮБИТ, его не вернуть!
– Но ты-то его любишь!
– Люблю… Жить без него не могу, – она неожиданно схватила Ворзонина за рукав пиджака. – Если кто-то и может вернуть меня… обратно… Только Аркадий!
– Вот я и хотел повлиять на его чувства! – в гортани Павла словно кто-то повернул кран, перекрыв поступление воздуха из лёгких. Дальше он мог либо хрипеть, либо шептать. – К Жанке Аленевской. Это наша одноклассница, ты её не знаешь… У них с Аркадием…
– Кто тебя просил? – Ольга зарыдала с новой силой. – Я тебя просила? Ну скажи, я тебя просила об этом?!
– Прости, Оленька! – трясущимися губами пролепетал Павел.
– Но ничего, – она неожиданно успокоилась, перешла на шёпот. – У меня остаётся надежда. Её у меня никто не отнимет. Я надеюсь, что он вспомнит. Науке известны такие случаи.
Увлекая её вперёд, чтобы не тормозить процессию, Ворзонин осторожно продолжил:
– Почему ты говоришь, что у тебя никого не осталось? А я? Меня полностью сбрасываешь со счетов?! Я без тебя не могу жить, Оленька! Неужели после всего… ты не убедилась в этом?!
Она ничего не ответила. По щекам вновь покатились слёзы. Павел достал чистый носовой платок и протянул ей.
– Эх, Паша, Паша! – приложив платок к щеке, простонала Ольга. – Я всё это знаю, можешь не говорить. Пойми простую вещь: я его люблю!
