Мысль о борьбе с бритоголовыми их же оружием почему-то застряла в голове у Перельмана как заноза. Ничего конкретного в этой мысли не было, она просто крутилась в мозгу, как заезженная пластинка: бороться с ними их же оружием.., их оружием.., бороться их оружием… – до тех пор, пока эти слова не потеряли какой бы то ни было смысл, превратившись в надоедливый рефрен наподобие прилипчивого попсового мотивчика. Что это означало, Перельман не понимал. Как это – бороться с ними их оружием? Нарисовать на спине у Скороходова свастику? Подбросить Суслову в сумку дохлую крысу? Подстеречь их в темном подъезде и надавать по шеям? «Довели, стервецы, – думал он, исподтишка разглядывая юных мерзавцев. – О чем я думаю? Это унизительно, в конце концов: строить планы мести сопливым шестнадцатилетним мальчишкам…»
Во время опроса он вызвал к доске Скороходова – просто для того, чтобы доказать себе, что может спокойно смотреть на этого наглого сопляка и не утратил способности держать себя в руках. Надо было отдать Скороходову должное: материал он знал не то чтобы назубок, но вполне прилично, в датах не путался и излагал свои познания грамотным литературным языком. Сопляк был из благополучной семьи и, похоже, отлично понимал разницу между личностью учителя и предметом, который этот учитель преподает. Он работал на аттестат, и Перельман вынужден был признать, что аттестат у Скороходова скорее всего будет очень даже приличным, хотя до золотой медали ему далеко.
В самом конце Скороходов все-таки ошибся, и Перельман с легким сердцем вывел в журнале напротив его фамилии четверку. При этом он пытался убедить себя, что не испытывает ничего, что хотя бы отдаленно напоминало мстительную радость. Все было правильно, ответ Скороходова заслуживал твердой четверки. Даже, может быть, четверки с плюсом. Если бы не эта вызывающе обритая голова, если бы не дохлая крыса, таинственным образом попавшая в ящик вот этого самого стола два дня назад.., в общем, если бы это был не Скороходов, а кто-то другой, Перельман, не задумываясь, поставил бы в журнал пять баллов.
Скороходов, похоже, отлично разобрался в ситуации и счел себя несправедливо обиженным. Он покраснел до корней волос (которых не было), стиснул зубы и, не разжимая губ, еле слышно процедил:
– Жидовская морда…
Перельман еще не решил, как ему реагировать на эту выходку, а Скороходов уже круто развернулся на каблуках и пошел к своей парте, громко стуча подошвами.
– Продолжим опрос, – спокойно сказал Михаил Александрович. – Арсеньев, пожалуйте к доске…
После третьего урока у Перельмана была «форточка». Перемену он провел в учительской, чутко прислушиваясь к разговорам. Говорили, как всегда, о чепухе: обсуждали фасоны платьев и наряды старшеклассниц, ругали учебные программы и переживали из-за неприятностей героини какого-то очередного убогого сериала. О басмановском чайнике больше не было сказано ни слова, и, когда звонок разогнал учителей по кабинетам, Михаил Александрович медленно, словно бы нехотя, направился в музей.
За те полторы недели, что он здесь не был, в музее ничего не изменилось. Разве что слой покрывавшей полки пыли стал немного толще да подставка с чучелом совы опять сорвалась с гвоздя, так что несчастная пернатая хищница теперь криво висела вниз головой на одном гвозде, удивленно уставившись на Перельмана прозрачными стекляшками глаз. Михаил Александрович нашел на полу и вставил на место вечно выпадающий гвоздь, осторожно вернул сову в исходное положение и только после этого позволил себе посмотреть на сервиз.
Сервиз стоял на месте и был именно таким, каким помнил его Михаил Александрович. Впрочем, дело было слишком серьезным, чтобы Перельман мог целиком положиться на собственную память. Он полез во внутренний карман и вынул оттуда сложенный вчетверо субботний номер «Вечерки», который стянул десять минут назад с подоконника в учительской. Развернув газету, он уставился на сделанную крупным планом фотографию басмановского чайника. Снимок был довольно скверный, детали декоративной отделки сливались на нем в какое-то невнятное серое месиво, но даже эта газетная фотография убедила Михаила Александровича в том, что память и глазомер его не подвели: чайник был словно создан для того, чтобы венчать собой пузатый самовар – тот самый, что стоял на полке в углу школьного музея.
Перельман вернулся к двери и повернул барашек замка. Ничем предосудительным заниматься он здесь не собирался, но ему не хотелось, чтобы его беспокоили. Нужно было подумать, убедиться… Михаил Александрович чувствовал, как безумие субботнего вечера снова нарастает в нем, и был только один способ избавиться от этого помешательства: убедиться во всем собственными глазами. Тем более что сделать это было совсем не сложно.
Он не сразу нашел ту самую чашку, но все-таки нашел. Неопрятное буро-зеленое пятно засохшей гуаши было на месте и казалось вполне уместным на темном фоне окислившейся меди.., или латуни все-таки? Немного поколебавшись, Перельман прикоснулся к пятну пальцем и осторожно поскреб его ногтем. Сухая корка гуаши отскочила легко, словно только того и дожидалась, и из-под нее в глаза Михаилу Александровичу сверкнул ничуть не потускневшим блеском отполированный желтый металл.
Перельман оглянулся на дверь, нашарил позади себя стул и медленно уселся. Достал из пачки сигарету, мимоходом удивившись тому, что это оказался чудовищно дорогой «Парламент», не разминая, сунул ее в зубы и чиркнул зажигалкой. Прежде чем прикурить, он поднес зажигалку к сверкающему желтому пятнышку на темном боку чашки и держал до тех пор, пока оно полностью не покрылось копотью, а зажигалка не начала жечь пальцы. Тогда он торопливо прикурил и бросил горячую зажигалку в карман.
– Вот так, – пробормотал Михаил Александрович, жадно затягиваясь и неотрывно глядя на чашку. Желтое пятно на ее боку стало черным. – Думаю, этого хватит. Надо убедиться…
Сдерживая нетерпение, он выкурил сигарету до конца и лишь после этого вынул из кармана носовой платок. Копоть въелась в окислившуюся медь намертво, но там, где из-под слоя окисла проглядывал желтый металл, сажа снялась легко, открыв взгляду Перельмана ничуть не потускневший блеск. Он очистил протертое пятнышко до конца и придирчиво осмотрел его под разными углами. Ни малейшего изменения цвета, никаких следов побежалости… Может быть, стоило попробовать травить металл кислотой, но внутренний голос подсказывал Михаилу Александровичу, что этот опыт ничего ему не даст: он был слишком неважным химиком, чтобы провести испытание корректно и верно оценить его результаты. Да и какой во всем этом смысл? Ведь ясно же, что это золото, еще в субботу было ясно, но он, дурак, боялся поверить своему счастью. Да и то сказать, это был первый случай, когда Миша Перельман вытянул выигрышный билет в жизненной лотерее, куда более жестокой и несправедливой, чем все лотереи в мире. Впервые в жизни ему по-настоящему повезло, и теперь следовало окончательно и бесповоротно решить, что делать с этим неожиданно свалившимся на голову везением.
Он задумчиво поставил на место чашку и глубоко затянулся сигаретой. На сервиз он не смотрел, целиком сосредоточившись на собственных ощущениях. В нем что-то происходило, и он почти наяву слышал треск и скрежет, с которым перемещались, сталкивались и ломались на куски внутри его головы многолетние пласты представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо. С детства вколоченные в мозг гвозди заплесневелых догм со ржавым визгом выскакивали из гнезд, растрескавшаяся штукатурка затертых до неузнаваемости слов и бессмысленных правил поведения рушилась пластами, обнажая грубый корявый камень дремлющих первобытных инстинктов. Это напоминало землетрясение, которое наконец-то обрушило дрожащий от ветхости дом, где уже много лет не жил никто, кроме крыс и тараканов.
