– А про медведя что скажете, доктор?
– А с медведем мы разберемся. – Лицо Чернова окаменело. – И с медведем твоим, и с этой тварью.
– Снежить…
– Что?
– Волчок называет эту тварь Снежитью. Прикольно, правда?
– Ты тынзян выкинул? – спросил Чернов.
– Выкинул. И он едва не уволок меня за собой. А мишка… – Веселов снова едва удержался, чтобы не обернуться, – а мишка уже приготовился мною перекусить. Как думаешь, Вадим, я схожу с ума?
– Нет. – Чернов мотнул головой, а потом добавил: – Или не ты один. Шея как?
– Поддушивает малость… – На самом деле поддушивало уже вполне себе, но пока еще можно терпеть. Пока… – Да что мы все обо мне да обо мне! Как там наши дамы?
– У Тары все более или менее нормально. Ее уже обследовали и откапали.
– А девочка?
– А девочка спит и не желает просыпаться. И я не…
Договорить Чернов не успел, потому что в приоткрывшуюся дверь просунулась всклокоченная голова. Волчка в медицинский корпус явно привел не проводник. Таким проводники не нужны, такие сами все найдут. Вот и нашел.
– Как она? – спросил Волчок и просунулся в дверь целиком. – Я хочу ее видеть.
Он мог быть упертым, мог переть буром, несмотря на преграды. Они оба это прекрасно знали, поэтому мешать не стали. В конце концов, именно благодаря этой вот упертости девочка сейчас в тепле и безопасности.
– Ну, посмотри. – Чернов кивнул в сторону еще одной двери, на сей раз из матового стекла. – И мы вместе с тобой посмотрим. Не возражаешь?
Волчок не возражал. Кажется, он даже не услышал.
– Вот молодежь пошла, – сказал Веселов, ощупывая горло.
– И не говори. Никакого уважения к старшим.
В стеклянный бокс они вошли все вместе, Волчок опередил их лишь на пару шагов.
Девочка лежала на высокой кровати, по самую шею укрытая одеялом. Там, на базе, Веселов ее толком и не разглядел, было как-то не до того, а теперь вот смотрел во все глаза.
Худенькая, то ли седая, то ли волосы покрашены в такой диковинный цвет – словно снегом припорошены. Скулы такие… характерно высокие, кожа бледная, даже без намека на румянец, ресницы короткие, но густые. Одним словом – девчонка колоритная, а вот не понять, хорошенькая или так себе. Вот Вероника хорошенькая, там все сразу видно…
А Волчок действовал бесцеремонно, совсем не по-джентльменски действовал. Стянув одеяло, он ощупывал девчонкину шею. Что искал?.. Веселов перестал дышать, так ему стало любопытно. Или не любопытно, а страшно? Он и собственную шею вытянул, чтобы лучше видеть. И уже был готов увидеть, но нет… ничего, никакого тынзяна! Ни призрачного, ни настоящего. А он нынче настоящий эксперт по тынзянам.
За спиной тихо скрипнула дверь, и все, кроме Волчка, обернулись. На пороге стояла Вероника. На ней были джинсы и рубашка в синюю клетку. В этой совсем не северной одежде она выглядела легкомысленной девчонкой. Чертовски красивой девчонкой.
– Мне надо на нее посмотреть, – сказала она решительно.
– Один уже смотрит. – Чернов посторонился. – Глаз отвести не может.
– Значит, вдвоем посмотрим. – Вероника проскользнула мимо Веселова, словно невзначай задев его плечом. От нее пахло летом, свежескошенной травой и липовым цветом. Ее хотелось поймать за руку, притянуть к себе… но вместо этого он отвернулся. Сдался он ей с этой веревкой на шее! Без веревки стоило бы попытаться, а так… Зачем ломать жизнь такой красивой, такой живой?
Она обернулась, глянула неодобрительно. Словно мысли его прочла. Или прочла?
– Дурак, – прошептала одними лишь губами, но он все равно понял, виновато пожал плечами. Удавка на шее ослабла. Пусть ненадолго, но все же.
Теперь над девчонкой они стояли вдвоем: Волчок и Вероника. Стояли, смотрели, едва не соприкасаясь лбами. А потом, не сговариваясь, отступили от кровати. В этот самый момент девочка очнулась, тонкие пальцы заскребли одеяло, как будто ей вдруг сделалось невыносимо жарко, краски жизни вернулись на бледное лицо, а глаза распахнулись. Сначала это были белые глаза. Сквозь них, как сквозь заиндевевшее окошко, на Веселова взглянула Снежить, и он понял, что ни горячий душ, ни камин, ни теплые вещи не помогут ему согреться, что холод теперь будет с ним до конца жизни. Холод и частичка этой… Снежити. Теперь она есть в каждом из них. В девочке, Волчке и в нем точно есть. Это как осколки разбившегося колдовского зеркала.
А девочка уже визжала и вырывалась из крепких объятий Волчка. Она вырывалась, а он все равно держал, как-то сосредоточенно, по-мужски, сцепив от напряжения зубы. И Вероника была рядом, гладила девочку по серым, словно припорошенным снегом волосам, шептала что-то успокаивающее. И Чернов уже что-то набирал в шприц, но колоть не спешил. У Чернова была чуйка, он понимал, где лекарства помогут, а где могут только навредить. Сейчас он сомневался, выжидал. А в стеклянный бокс, который сильно смахивал на стеклянный гроб, уже ломились Эрхан и Тара. Полна коробочка! Сейчас еще дохлый мишка явится, взглянуть одним глазком… В черном отражении окна Веселов уже приготовился увидеть мишку, но увидел полярную лисицу. Вот и пришел песец…
И как только песец пришел, девочка перестала вырываться, ослабла, уткнулась лбом Волчку в плечо. Волчок замер, превратился в настороженную статую. Живыми и подвижными оставались лишь его пальцы, которые перебирали седые девочкины волосы. Красота и пастораль…
Пастораль нарушил скучный голос Чернова:
– А теперь все вышли из бокса. Ник, я сказал – все! И уберите собаку.
А вот и призрачный пес! До того, оказывается, коробочка была не полна. До того, оказывается, и пастораль была не такая уж пасторальная. А теперь хорошо, теперь с одной стороны Ник, с другой – Блэк. Оба охраняют. Оба не хотят уходить. Обоих девочка видит. Кстати, глаза у нее черные, вот прямо как уголья. Черные и по-лисьи раскосые. И сама она ничего… симпатичная. Конечно, не такая красивая, как Вероника…
– Пойдем, – кто-то потянул его за рукав. Вероника потянула. – Пойдем, я выяснила то, что хотела.
– Ты читаешь мысли? – спросил он, наклоняясь к ней и вдыхая аромат летнего луга.
– Твои – без проблем.
– Это плохо. Это затруднит нашу дальнейшую коммуникацию…
Что он несет?! Какую коммуникацию?! Да еще дальнейшую… Нет у него больше ничего дальнейшего. Будущего больше нет.
– Есть, – сказала Вероника, обеими руками сжимая ворот его рубашки. Красивая. До чего ж красивая! Поцеловать бы. Ну, хоть на прощание. – Дурак. – Это уже не шепотом, это открытым текстом.
– Это «да» или «нет»?
– Это «посмотрим на твое поведение». – И пальцы разжала… А так хотелось, чтобы не разжимала и не отстранялась, чтобы в глаза смотрела и усмехалась. Пусть бы даже мысли читала, он бы как-нибудь приспособился, приноровился. – Пойдем. Степан, наверное, уже ждет.
