Потом я его всё-таки услышал. Пробрался через поникшие заросли непонятной травы красноватого цвета и спустился к ручью. Ручей пересох. Это было странно – ещё недавно он был холодный и отчасти полноводный, теперь ужался почти в два раза, словно ночью заявился огромный безмозглый великан и выдул всё, чтобы остудить своё разгневанное нутро.
Я осторожно попробовал воду. Тёплая. Не то чтобы совсем, но совсем не такая, как раньше, хотя пить и можно. И лапы надо лечить, вытягивать лапы.
Лакал, стараясь не спешить, чтобы не повредить желудок и не отравиться, пил медленно, вода словно выцвела и не отличалась прежним вкусом, точно трёхдневный забытый на подоконнике чай…
Я рыкнул и отступил – по воде медленно плыла кровавая клякса. Вообще-то кровь растворяется в воде, легко растворяется, но сейчас мимо меня проплыл кровавый сгусток размером с кулак, он походил на красного дохлого осьминога. Я шарахнулся в сторону. Откуда тут…
Ещё. По воде плыл ещё один сгусток, не сгусток даже, приглядевшись, я обнаружил, что это вообще не сгусток, а кусок мяса, из которого торчала длинная, чуть желтоватая жила. Я стоял в воде у берега и смотрел на это. И очень хотел отсюда бежать, вот прямо сейчас.
Конечно, я знал, что я не побегу. Потому что если я убегу, то между Циркачом, Пугливым и тварями не останется никого. А кроме этих двух ещё пятьдесят с лишним голов, вполне себе нормальных людей, которых я не люблю, но и бросить не могу.
Вурдалаки придут – и заглянут в окна, и никто их не встретит, потому что в них никто не верит, верят в резонанс. Вурдалаки придут, окружат здание и дождутся полночного часа, и никто не сможет уйти.
Конечно, я не боец. Какой я боец – я старый, со сломанными когтями, с истёртыми лапами, со сбитым дыханием, со сломанными зубами. Я слаб, я слишком много видел, я знаю, как будет. Они заглянут в окна.
Этому не будет конца.
Я двинулся вверх по течению. Брёл по воде, стараясь не ступать на песок, перешагивая коряги и камни. Ручей был пуст, стало меньше воды и исчезла рыба, и жемчужницы вылезли на берег, сдохли и протухли, птицы не сожрали их, и над ручьём в некоторых местах воняло, но я брёл и брёл. Там, впереди, меня ждало страшное, но я знал, что не могу это обойти, судьба. Наверное, судьба, точно, судьба, за поворотом, в глубине.
За поворотом овраг был шире, а берега более отлогие, ручей разливался и достигал метров трёх, песок жёлтого цвета, и ещё больше коряг, чёрных, неопрятных, похожих на ведьмины руки, с длинными лохмами водорослей. Среди этих коряг лежало чёрное и большое, сначала я испугался, что это человек – по размером походило. И запах примерно такой же – тяжёлая вонь протухшего мяса. Я долго не решался подойти. Во-первых, я не хотел видеть мертвеца, ничего хорошего в том, что ты увидел мертвеца, нет. Во-вторых, я опасался ловушки. После колодца мне совсем не хотелось угодить в западню, поэтому я и не торопился, нет, не торопился. В-третьих…
Я решил посмотреть всё-таки. Приблизился.
Кабан. Довольно крупный и взрослый, судя по клыкам, как он там называется, секач? Никаких кабанов тут вроде не водилось, во всяком случае, я не замечал. Кабана я бы заметил, то есть следы точно, кабаны, кажется, землю роют, корни жрут, жёлуди всякие. Тут определённо их не водилось, тут лисы, да и то когда-то. Откуда тогда кабан?
Лежит недавно, но в такую жару всё разлагается быстро, ладно, если черви не завелись. А может, и не завелись – мух почему-то нет. В боку, кажется, дыра, из неё кровавые сгустки, а ещё из-под загривка торчит сук, причём прошёл насквозь – воткнулся в бок, а выскочил из спины, похоже было, что кабан прыгнул сверху и напоролся на эту корягу. Сам, что ли?
Кабан-самоубийца, вот новость. Хотя по нынешним временам всё может приключиться. Впрочем, вряд ли это осознанно получилось – скорее всего, кабан попросту убегал да на корягу и напоролся. И сдох в ручье, бывает, целая куча мяса, неплохо бы поесть.
Затошнило. Почему-то мне стало этого кабана сильно жаль. Глупое животное, жило себе в лесу, жевало жёлуди, коренья выкапывало, а потом раз – и страшно. Так страшно, что забыл он про свои коренья и кинулся бежать, бежал-бежал и на сук напоролся.
Совсем всё плохо. Птицы передохли, ручьи пересохли, жара. Я выбрался на берег и вообще выбрался из оврага. Было слышно, откуда этот кабан пришлёпал, я отправился по следу. В последнее время я совершал много разных поступков, в которых было трудно различить смысл, вот как сейчас.
Я шёл по лесу и видел кабаньи следы. Сломанные ветки, кора, сорванная с деревьев, вырванный мох, кабан, как лиса, пёр напрямую, не задерживаясь, до смерти. Так я брёл, наверное, километра два или больше, пока не остановился у камня, похожего на яйцо.
Я остановился и понял, что их четверо и они со всех сторон.
Они.
Это похоже на шахматы. Противники ещё не успели сделать ни хода, но партия была разыграна, и финал был известен. У меня оставалось ещё некоторое время, пока они не начали, и я думал. Почему они не напали сегодня на мальчишек. Это ведь так удобно – эти дурачки сами вышли в лес, подставились, лёгкая добыча. Но твари не напали, они так и остались в тени, потому что им нужен был я. Я оставался опасен, я мог поломать их план, и они решили со мной покончить.
Уже четверо, постепенно подтягиваются. Четверо. А к вечеру их тут больше десятка будет, а то и два, и голодные. Кабана загнали, а жрать не стали, видимо, просто для тренировки, а может, и этот кабан тоже им мешал чем-то. Или для удовольствия, хищники убивают для удовольствия, я же говорил. К тому же кабанятина не есть их главное блюдо.
Наверное, они всё-таки вели меня от колодца. Ждали, пока я останусь один, знали, что я захочу напиться и не пройду мимо кабана, и я не прошёл, тоже дурак. Ладно, всё равно бы добрались, с кабаном – без кабана. Что дальше делать?
Бежать. Но не сразу, если рвануть сейчас, у них сыграет инстинкт, и они кинутся за мной, не удержатся, разорвут. Поэтому не надо их провоцировать. И надо увести их подальше от лагеря.
Я потянулся, всем своим видом показывая, что ничего не понимаю, что я лопух и готов к тому, чтобы меня разодрали, после чего поковылял, прихрамывая, от лагеря прочь.
Они двигались параллельно, держали меня в плотной коробочке, но как они ни старались, перемещаться совсем беззвучно у них не получалось. Они как-то громко дышали, раньше я за ними такого не замечал, раньше они были почти совсем беззвучные. Всё меняется, всё.
Я брёл по лесу, останавливался, смотрел по сторонам, срывал едва начавшую алеть бруснику, жевал. Твари не отставали. Видимо, хотели того же, что и я. Я хотел увести их подальше от лагеря, они тоже этого хотели – чтобы разобраться со мной по-тихому, без свидетелей. Чтобы не спугнуть взрослых. Потому что лагерь они хотели оставить себе. Остальным – ведь скоро прибудут остальные.
Надо было выбрать мгновение для рывка. Я шагал, усиленно изображая лопуха, шагал и вдруг понял, что нечего тянуть – надо бежать вот прямо сейчас, в сию же секунду.
