До конца недели ей еще судить, а там от каникул сына останется крохотный огрызочек… В общем, не мать она, а черт-те что!
Да еще из-за этих так некстати нагрянувших каникул в суд явилась вчерашняя училка и уселась в первом ряду, положив руки на старомодную сумочку и изящно скрестив удивительно тонкие для такой статной дамы лодыжки.
Ирина вздохнула. Пришлось ей хлебнуть горькой доли разведенки с ребенком, так что трудновато было проникнуться отцовским подвигом Ордынцева, но мальчишку действительно жаль. Мать умерла, отец сядет, и вся жизнь у парнишки перевернется. Хорошо, если бабушки с дедушками живы и согласны забрать, а иначе – детский дом, а там тоже как повезет. Ой, да кого она обманывает – не повезет. Душевные травмы и подорванная на всю жизнь психика пацану обеспечены. А что чувствует Ордынцев в преддверии разлуки с сыном, даже страшно себе представить, если она сама так сокрушается из-за каких-то испорченных каникул!
Ордынцев раздолбай, лентяй и не следит за передовыми достижениями науки, но отец он, наверное, приличный. По суровому виду учительницы ясно, что она не склонна перехваливать людей, так что раз не заклеймила Владимира Вениаминовича позором, значит, в семье у него все в порядке.
Ирина вздохнула. Сегодня утром секретарь суда принесла ей «заказ», которыми изредка баловали сотрудников. В этот раз к бутылке болгарского кетчупа и банке венгерского компота в нагрузку дали полкило слипшихся карамелек и рыбные консервы. Хочешь одно – бери и другое.
Так и в этом деле. К лишению свободы в нагрузку прилагаются страдания ребенка, уже и так перенесшего самое большое несчастье – потерю матери. Разделить не получится.
Неподалеку от учительницы устроился вчерашний профессор. Надо же, несмотря на свое призвание ежесекундно спасать людей, он явился в суд, чтобы насладиться унижением недруга. На красивом лице застыло такое самодовольное выражение, что руки чешутся оправдать Ордынцева…
Вызвали первого свидетеля – ординатора Морозова. Это оказался невероятно могучий человек, просто шкаф с руками и окладистой бородой. Кафедра свидетеля рядом с ним казалась хрупкой игрушечкой, и Ирина задумалась, что чувствуют пациенты, впервые увидев своего доктора, – ужас или, наоборот, безграничное доверие.
– Да нормальный Володька врач, – буркнул Морозов и скрестил руки на груди.
– А подробнее? – улыбнулась Ирина.
– Подробнее – хороший.
– Степан Васильевич, расскажите, пожалуйста, какая обстановка складывается у вас на дежурствах?
– Разная.
– Отвечайте, пожалуйста, более развернуто.
– Одни сутки сидишь в носу ковыряешь, а другие посс… покурить некогда.
Эти лаконические ответы несколько обескуражили Ирину. Как добиться нужной информации, если задавать наводящие вопросы нельзя?
– Вы тоже дежурите старшим в бригаде?
Свидетель кивнул.
– И как вы считаете, насколько правильно действовал Ордынцев в интересующий нас день?
– На сто процентов.
Ирина выдохнула:
– Степан Васильевич, если бы вы были уполномочены дать экспертную оценку действиям Ордынцева, что бы вы сказали?
– Слава богу, не в мою смену.
– Что, простите?
– Я бы сказал: слава богу, не в мою смену. Это судьба, ёлы… – Морозов по-бабьи покачал головой. – Он дежурил – он сидит, я б дежурил – я б сидел. Фатум. Рок.
– То есть вы считаете, что… – начал Бимиц, но Морозов перебил его:
– Поступившие живы.
– В смысле?
– Володя всех спас. А другой на его месте и психа бы не скрутил, и одного из троих бы потерял, как минимум. Больным крупно повезло, что дежурил именно он, а не кто другой.
– А как же погибшая Любовь Петровна? – спросил гособвинитель.
– Жаль ее.
– Товарищ, но предыдущие свидетели утверждают, что Ордынцев мог все успеть, – подал голос Кошкин.
Морозов вдруг оживился:
– Эти товарищи привыкли, что за ними подтирают, вот и несут чушь, – сказал он пылко, – легко быть самым умным, когда не твоя голова на плахе. От тяжелых больных нельзя отойти. Еще кто в приемнике дежурил… есть резкие, а другие лишний раз жопу не поднимут, надо подгонять. А пойдешь в отделение, так и на гнойную половину надо. Будешь там гулять среди стафилококков, и через пять минут на сердце полезешь? Это тоже нарушение, по инструкции после гноя надо принять душ и переодеться. У тебя больной кровью истекает, а ты мочалкой натираешься, зашибись вообще! Или иди контаминируй миокард и все остальное. Ну, Тарасюку не привыкать, а мы не так работаем.
– То есть вы не считаете поведение Ордынцева халатностью?
– Нет. Он выложился по максимуму.
– Хорошо. А как вы в целом характеризуете его работу, как врача и как завотделением?
– Не пожалуюсь. Отличный специалист. А предыдущие свидетели вам наврали. Тарасюк мстит, что мы его послали, вот и все.
– А что так? – встрепенулся Бимиц.
– Да он оперирует, как жопа!
– Что вы себе позволяете? – выкрикнул профессор со своего места.
– Да пусть хоть тут официально запишут, кто ты есть! Барышня, прошу вас… – свидетель слегка поклонился секретарше. – Достал ты уже, Гитлер проклятый!
Морозов повернулся в сторону Тарасюка с внушительностью танковой башни, и Ирина остро пожалела, что удалось разговорить его.
Профессор подскочил:
– Вы ответите за оскорбление!
– Гестапо на колесах!
– А ну тихо! – зычно проорал Кошкин, и стало тихо.
Ирина крутила ручку в руках. Что ж, мнение врача они услышали, надо его отпускать, чтобы не скатываться в базарную перепалку, но ей стало по-человечески интересно, почему доктора с профессором так друг друга ненавидят.
– У вас какие-то личные счеты с товарищем Тарасюком?
– Нет. Просто он внедрял свое научное говно на нашем поле.
– Но прогресс это же хорошо.
– Так я не говорю, что плохо, только новые методики надо делать хорошо и применять по показаниям, а не так, как он, через жопу и всем подряд. Володя всегда исходит из интересов больного, а этот, Менгеле недоделанный, думал только о том, чтобы материал для диссертации поскорее набрать. Мы с Вовкой – репозицию и гипс, а этот утром припрется и начинает больного давить авторитетом и разводить на операцию. Прооперирует и кидает, а мы потом выхаживаем. А Тарасюку и горя нет, он же кафедральный работник, ни за что не отвечает – ни за летальность, ни за осложнения. Оперирует он, а виноваты мы!
Тарасюк снова не усидел на месте.
– Да что вы его слушаете! – взвился он. – Это же деградант конченый! Ничего не знает, кроме гипса, а туда же…
