– Как во время войны, надо думать во время войны, а сейчас мир, – огрызнулся психиатр, – я с глубочайшим уважением отношусь к военным медикам и преклоняюсь перед их подвигом, и надеюсь, что в трудную минуту у меня хватит мужества поступить так, как они. Только перед военной медициной и перед медициной мирного времени стоят даже разные стратегические задачи. Сейчас у нас мирное небо над головой, но руководство ничего другого почему-то не может нам предложить, кроме как равняться на своих героических собратьев. Вместо того, чтобы расширить штат, разработать для нас нормальную документацию, изменить порядок приема пациентов, словом, вместо того чтобы организовать работу… Ну нет, не так, чтобы медикам прямо было удобно, это, конечно, перебор, а просто чтобы максимально эффективно оказывать помощь пациентам, так вот, вместо этого нас заставляют работать на износ, выжимая последние остатки гуманности и сострадания. Вы простите, что я так разошелся, но просто вы, товарищ судья, привели сейчас любимый аргумент нашей администрации. Дежурить сутки через сутки тебе трудно? А как же во время войны? Пятьдесят больных вести не хочешь? А как же во время войны? Рентгеновский аппарат тебе старый? А во время войны и такого не было! Ну что делать, преодолеваем трудности, но сами подумайте, товарищ судья, чего бы мы могли добиться, если бы нам дали нормально работать? Если бы в Минздраве сели и подумали, может, и действительно дневники не надо писать каждый день, если у больного все в порядке? Или что система приемных отделений архаична, и надо ее реформировать? Но зачем думать, напрягаться, деньги тратить, когда можно до бесконечности давить на героизм и гуманизм рядовых врачей? Ой, прямо расстроили вы меня, товарищи судьи!
Свидетель скрестил руки на груди и набычился. Кошкин поджал губы. На лице его ясно читалось: «Мог бы я тебя припечатать, но не буду опускаться до твоего уровня».
Гособвинитель молчал, подсудимый тоже, и Ирина хотела отпускать психиатра, но тот вдруг тряхнул головой и продолжил:
– Поймите меня правильно, товарищи! Если бы у Ордынцева были хоть малюсенькие основания полагать, что больной в отделении требует внимания, он бы, конечно, в перерыве между операциями помчался туда, но ему-то доложили, что все стабильно! Дежурила опытная медсестра, она ходила по палатам, выполняя вечерние назначения, так что, если бы у больного развились какие-то предвестники острого психоза, она доложила бы об этом Ордынцеву по местному телефону. Стало быть, мы имеем дело с фульминантным вариантом, и тут даже десять обходов ничего бы не изменили, разве что Володя подоспел как раз в момент удушения. Ужасная трагедия, человек погиб на посту, но произошло это от чудовищного стечения обстоятельств, и Ордынцев не должен нести уголовную ответственность только за то, что не оказался в нужном месте в ту единственную секунду, которая могла изменить ход событий.
– Но эксперт утверждает…
– Я вам случай из практики приведу, чтобы не быть голословным, – психиатр вдруг рассмеялся, – моя жена как раз тогда училась в интернатуре по хирургии и вела пациента с плевральными дренажами. Не буду утомлять вас подробностями, но для понимания дальнейшего надо знать, что система там должна быть герметичной. Моя жена убедилась, что все соединения прочные, и ушла в ординаторскую. Вдруг вызывает ее доцент, который курировал интернов, и давай ругать, мол, куда смотришь, что это у тебя дренажи отдельно, система Бюлау отдельно, а пациент гуляет, помахивает дренажами, как хвостами. Страшно он ее тогда отчехвостил, жена в слезы, поймала больного и прицепила систему вроде бы намертво, но через час глядь – снова парень рассекает с открытыми дренажами. Вся кафедра над женой издевалась в тот день, руки не из того места растут, трубки не может соединить, а туда же, в хирургию, которая, как всем известно, дело не женское. В общем, супруга ушла домой в слезах, но как только ночь, так сказать, простерла свой покров, к пациенту прямо на койку высадились инопланетяне, и он, как человек отважный, немедленно приступил к спасению медсестер. Бедные девки, одна в сестринской заперлась, вторая вниз к охранникам в одних колготках бежала. Тогда только сообразили, что парень отключал трубки, потому что уже начиналось у него, а моя жена все правильно делала. Вот такой был казус… Слава богу, все живы остались, а если б нет, кого тогда винить? Жену мою? Доцента? Лечащего доктора? Они втроем его смотрели, и никому в лоб не влетело, что это пациенту голоса подсказывали отключать дренажи.
– Благодарю за поучительный пример, – начал Кошкин, но психиатр не дал себя перебить.
– Или вот еще был случай, – он вдруг засмеялся, и так заразительно, что все в зале улыбнулись, – лежали как-то в хирургии алкоголик и молоденький милиционер. У алкаша началась белая горячка, он забуянил, а поскольку больничка была довольно скромная, чтобы не сказать сельская, без психиатрических изысков, то мужику просто вкатили релаху и привязали к койке. Ночью действие седативного закончилось, и мужик давай орать, что его хотят зарезать на опыты, для чего и привязали. Мент, то есть, простите, товарищи судьи, милиционер, не видел первого эпизода, поэтому принял все за чистую монету, крикнул: «Держись, брат, я тебя спасу!» – и развязал. Это ж его не только человеческий, но и профессиональный долг был. Что дальше, сами понимаете. Мужика с дерева снимали с помощью пожарных. Согласитесь, ситуация идиотская, но винить-то кого?
На том свидетеля отпустили, и его место заняла племянница погибшей медсестры Екатерина Красильникова.
Это оказалась высокая полноватая девушка, красивая той здоровой чистой и естественной красотой юности, в существование которой молодежь наотрез отказывается верить, начесывая челки и подводя глаза жирными черными стрелами.
Гладко причесанная, без косметики, с румяными от мороза щеками, одетая в простую блузку и клетчатую юбку, свидетельница была очень приятна глазу. Кошкин так прямо приосанился и посмотрел на девушку с интересом, причем в глазах его читалось не просто одобрение педагогом надлежащего внешнего вида. Ирина про себя улыбнулась.
Екатерина рассказала, что жила с мамой и с тетей Любой, но когда ей исполнилось девять, мама погибла, и с тех пор ее воспитывала тетка. Других родственников у них не было, отец умер еще до Катиного рождения, так что тетя Люба полностью заменила ей мать.
– Вы считаете, что подсудимый виновен в смерти Любови Петровны?
Екатерина вздохнула и опустила взгляд. Достала из-за обшлага блузки носовой платочек и принялась комкать его в руках.
– Что я? Мое мнение ничего не значит. Какая разница, злюсь я или нет, а надо судить по справедливости.
Ирина почувствовала, как ее симпатия к девушке испаряется, словно вода с раскаленной сковородки. Эта сопля будет еще учить, как надо судить! По справедливости, оказывается, а Ирина-то без подсказок малолетней ханжи прямо бы и не знала, что и делать.
– Отвечайте на вопрос по существу, – сказала она сухо.
– Ну я считаю, что не имею права что-то требовать. Одно я знаю точно: тетя Люба ни за что бы не хотела, чтобы Ордынцев пострадал из-за ее смерти. Если вы его осудите, то это будет неуважение к ее памяти, вот и все. Она была очень хорошая и очень добрая женщина и с большим уважением относилась к Владимиру Вениаминовичу.
