– А вы?
– Я тоже уважаю его.
– Но в результате его ротозейства погиб ваш близкий человек, – сказал Кошкин необычайно мягким тоном.
Девушка покачала головой и завязала свой платочек в тугой узел:
– Он не виноват. Задушил-то ее не он, а тот алкаш поганый. Извините. Мне объяснили, что психически больных ни в чем нельзя винить и злиться на них тоже нельзя, потому что сумасшедший – это все равно что явление природы. Как молния. Я вас прошу, оправдайте, пожалуйста, Владимира Вениаминовича, потому что тетя Люба очень расстроилась бы, если бы из-за нее пострадал невиновный человек. Понимаете, он и так переживает очень, даже предлагал мне деньги…
– Зачем? – встрепенулся Кошкин.
– Ну как… Помочь… – Екатерина пожала плечами, – я же вообще-то учусь в институте, а работаю медсестрой на полставки только. Наверное, он думал, что я концы с концами не свожу, хотя в отделении мне и так собрали, и с похоронами помогли… Вообще заботились обо мне, как о родной.
– А он, значит, еще предложил?
– Ну да.
– И вы взяли?
– Конечно, нет!
Кошкин не унимался:
– А почему нет, если от чистого сердца? Когда человек искренне хочет загладить свою вину, почему не взять?
Катя нахмурилась:
– Ну как-то неудобно…
– Или вы винили его в смерти вашей тетушки и считали, что деньгами тут ничего не искупить?
– Попрошу вас не задавать наводящие вопросы, – вмешалась Ирина.
– Просто девушка должна знать, что здесь она имеет право искренне и свободно рассказать о том, что у нее на душе.
– Я не знаю… – Катя потупилась, – может, вам другие свидетели говорили, что я считала Владимира Вениаминовича виноватым. Да, я один раз в сердцах сказала, что это все из-за него, ну и разнеслось как-то по больнице… А деньги почему не взяла? Зря, наверное. Может, ему бы стало легче от этого. Да вообще, конечно, надо было самой подойти и сказать, что я его ни в чем не виню, а я злилась, потому других-то винить всегда легче, а на самом деле если кто и виноват, то я сама.
– А вы-то что могли сделать?
– Тетя Люба мне в тот вечер звонила.
– И что?
– А это у нас было не принято с тех пор, как мне исполнилось тринадцать. Я тоже не звонила ей с дежурства. Например, дома телефон не работает, или я пошла к соседке поболтать, или в ванной. Она звонит, а я не беру, и она сразу начинает представлять всякие ужасы и не может думать о работе, пока не услышит мой голос, – Екатерина вдруг улыбнулась, – у нее вообще было такое правило: думай о том, на что можешь повлиять, а на что не можешь – туда не суйся. Вот она и сказала, что с дежурства нельзя отлучиться ни при каких обстоятельствах, так что помочь она мне все равно ничем не сможет, а чем психовать впустую, лучше ничего не знать. Это, конечно, шутка, а вообще городской телефон есть только в ординаторской, а тетя Люба была медсестра старой закалки и без дела туда стеснялась заходить. В общем, когда она на дежурстве, я сама за себя отвечала, и вдруг звонок… А мне нет бы насторожиться!
Забыв, что у нее в руках платок, Екатерина быстро смахнула ладонью набежавшие слезы.
– И она сказала вам что-то необычное?
Девушка пожала плечами:
– Да нет… Как ты, как дела, поужинала ли… Но так ласкова была, будто знала, что через час ее не станет. А я, идиотка, еще посмеялась над ней, а надо было понять, что она расстроена или устала, собраться да и приехать. Я ведь тоже медсестра, помогла бы ей на посту, и вдвоем мы бы обязательно заметили, что с тем больным что-то не так.
Девушка разволновалась, и Кошкин вдруг слез со своего кресла и подал ей стакан воды. Ирина не стала делать ему замечание. Катя выпила, несколько раз прерывисто вздохнула и, кажется, успокоилась, а Кошкин вернулся на место.
– Понимаете, Владимир Вениаминович очень высоко ценил тетю Любу как специалиста и полностью ей доверял. Всегда говорил: «Когда Любовь Петровна на посту, я за отделение спокоен». Если бы кто-то другой из сестер дежурил, то он бы или сам вырвался, или кого-то послал, если уж совсем никак, но тетя Люба была для него почти что врач, правда, Владимир Вениаминович?
– Совершенно верно, Катя.
– Он не мог знать, что ее что-то выбило из колеи, а я знала. Поэтому я виновата, а не он, и если вы его осудите, то я буду себя чувствовать еще в сто раз больше виноватой.
Ирина улыбнулась девушке. Мимолетная неприязнь ее испарилась без следа, и захотелось сказать что-то хорошее, но слов не находилось. Что ж, надо оправдать, раз потерпевшая говорит, что так ей легче пережить потерю…
– Тетя Люба бы очень расстроилась, если вы осудите Ордынцева, – повторила девушка.
Речь государственного обвинителя не отличалась ни страстью, ни риторикой. Он вяло повторил суть обвинительного заключения, запросил два года исправительных работ и сел на место.
Ирина предоставила подсудимому последнее слово.
Ордынцев встал и смущенно откашлялся:
– Даже не знаю, что сказать, товарищи судьи… Много было сказано и против меня, и в мою пользу, я и сам, честно говоря, запутался. В начале я сказал, что не признаю себя виновным, а теперь понимаю, что все-таки виноват. Было время подняться в отделение, и не так уж я фантастически устал, как представил вам мой коллега. Я и правда доверял Любови Петровне как самому себе и действительно решил, что раз она меня не зовет, то все в порядке, наверх можно не ходить. В те минуты я колебался, не мог принять решение – брать больного в операционную или нет, проверял показатели, все надеялся, что обойдется… Короче говоря, переложил на Любовь Петровну свою ответственность, и это была страшная ошибка, стоившая ей жизни. Ну а какого наказания я за это достоин, решайте сами, тут ваша власть и ваша компетенция.
– Ну что, оправдаем? – воскликнул Бимиц, едва переступив порог совещательной комнаты. – Чего тянуть?
– Пожалуй, соглашусь, – Ирина украдкой взглянула на свои часики. Психиатр слишком долго разглагольствовал на свидетельском месте, и у нее оставалось совсем немного времени, чтобы успеть вовремя покормить Володю.
– А я категорически возражаю! – Кошкин строевым шагом прогулялся от двери до окна и обратно.
Ирина поморщилась. Ко всему прочему, она забыла перенести в совещательную комнату треугольный красно-белый пакетик, и теперь ей не выпить даже чаю с молоком для повышения лактации. Кошкин, гад, тормоз материнства и детства!
Она села за стол и сжала виски руками.
– Послушайте, но ведь врачи, я имею в виду настоящих докторов, а не рафинированных кафедральных работников, так вот, они считают Ордынцева невиновным.
– Это их дело.
– А вам не кажется, что стоит прислушаться к мнению людей, которые варятся в том же адском котле, что и наш подсудимый?
