После майских вдруг позвонила Гортензия Андреевна и пригласила Ирину с Кириллом к себе в гости, можно с детьми, если не с кем оставить.
Решили ехать втроем с Володей, а Егор посидит дома один. Он вообще любил, когда ему доверяли оставаться за хозяина.
Днем Кирилл специально съездил на Невский в «Север» за тортом, Ирина купила возле метро розы, и они собрались в первое для Володи путешествие за пределы микрорайона.
Она боялась, что он испугается людей, автобусов и метро, но сын, гордо восседая на руках отца, с увлечением смотрел по сторонам, а боялась из них троих одна Ирина.
Столько нового, а ему хоть бы хны, с завистью думала она, ведь в сущности по силе впечатлений это все равно, как если бы меня перебросили на другую планету. Я бы умерла уже от ужаса… Все-таки в детстве любопытство преобладает над страхом.
Гортензия Андреевна жила в коммуналке на Московском проспекте, в старом, чуть обветшалом доме с покосившейся дверью в грязный подъезд, выщербленными ступеньками разной высоты и густым запахом горелого молока, как всегда пахнет в домах, где на первых этажах находятся детские сады.
Стало грустно оттого, что педагог – это призвание, и учитель, сорок лет отдавший детям, не заслуживает лучшего жилья.
Это уж у нас так водится – вместо того, чтобы достойно вооружать гарнизоны, лучше отлить царь-пушку, которая огромная, но не стреляет, или царь-колокол, который не звонит, и с людьми то же самое: есть царь-учитель, царь-врач, царь-сталевар и так далее. Они обласканы властью, прекрасно живут, о чем и сообщают на весь мир, демонстрируют свое благосостояние иностранным делегациям, а обычные рядовые работники проводят жизнь в коммуналках, и не дай бог им об этом где-нибудь ляпнуть во всеуслышание.
Из мрачной парадной они попали в просторную и светлую квартиру с хрестоматийной ванночкой под потолком и велосипедом на стене в коридоре.
Поахав над тортом, Гортензия пригласила их в комнату, большую, в два окна, и казавшуюся еще больше из-за скудной меблировки. Пока хозяйка ставила чайник, Ирина осмотрелась и едва не присвистнула от удивления. Обстановку составляли шкаф, письменный стол, узкая кровать, застеленная с солдатской безупречностью, несколько стульев и небольшой круглый столик. Все эти предметы были старинными и, похоже, имели немаленькую художественную ценность. Ирина не разбиралась в породах дерева и могла узнать лишь карельскую березу, но и здесь явно был использован благородный материал. Старинный гарнитур, украшенный причудливой резьбой из цветов и херувимов, и место ему в музее, а не в коммуналке. С высокого потолка свисала большая лампа, тоже явно не с боем добытая в ближайшем магазине. Судя по чуть тронутому патиной медному каркасу, лет ей было примерно сто, а то и больше.
Лишь книжные полки, занимающие целую стену этой чудесной комнаты, были из современности.
За стеклом одной из них Ирина увидела большую фотографию, судя по расплывчатости линий – увеличенный моментальный снимок. Молодой человек в летном шлеме улыбался так широко, что черт лица нельзя было понять.
Ирина отвела глаза, будто увидела чужую тайну. Наверное, это был жених Гортензии, или муж, и будущего, в которое он вглядывался с такой радостью, для него так и не случилось.
Больше фотографий не было, только картинки на стенах, прикрепленные без рамок, кнопками, как любила и сама Ирина. Много детских рисунков: папа-мама-я, собаки, космонавты, цветы, а Гортензия Андреевна всего одна. Художник изобразил ее в мельчайших деталях: тут и прическа-башня, и камея у горла, и двухметровая указка, и такой суровый взгляд, что Ирина поежилась, и приказала Кириллу ни в коем случае не спускать Володю с рук.
Она пробежалась взглядом по книжным полкам. Много специальной литературы, учебников и хрестоматий, но вперемешку с ними стоят старинные фолианты, кожаные корешки с золотым тиснением, названия написаны так убористо, что не разберешь. Фамильное – вот какое слово приходит в голову при виде комнаты Гортензии Андреевны. Учительница явно происходит из дворянской семьи, хоть, наверное, родилась уже после революции. Интересно, как она росла, кто ее воспитывал? Как она смогла так преданно служить Родине, отнявшей у ее семьи все, благосостояние, а возможно, и жизнь родителей.
Только Ирина не знала, как заговорить об этом, ведь Гортензия Андреевна никогда не выказывала охоты пускаться в воспоминания.
Учительница накрыла стол старинной вышитой скатертью и поставила чашки такой головокружительной красоты, что Ирина заставила Кирилла сесть с Володей в другом конце комнаты.
– Во избежание. Сначала я попью, потом ты.
Впрочем, ей все равно было страшно прикасаться к этой посуде со стенками не толще папиросной бумаги.
– Да ничего, если разобьется, – улыбнулась Гортензия, – к счастью, может быть.
Ирина пригубила чаю и поскорее отсела с Володей от стола, подальше от антикварной посуды и упоительного торта «Белая ночь».
Она продолжала еще кормить, поэтому вес сходил очень медленно, а Ирине страстно хотелось после лета зайти на работу и поразить сослуживцев стройностью и загаром, так что в сторону сладкого она старалась даже не смотреть.
Володя немножко побугуртил, но скоро задремал от избытка впечатлений, и Гортензия перешла на шепот. Ирина подумала, чтобы не разбудить ребенка, но оказалось, не только для этого.
– Я вас пригласила, потому что вам наверняка хочется знать, чем все кончилось.
– Ну а то! – воскликнул Кирилл.
– Тише, пожалуйста. Меня тоже посвятили далеко не во все детали и предупредили о неразглашении, но поскольку я всего лишь старая учительница с признаками маразма, то мне простительно. Итак, слушайте…
Перед самым концом войны Федора Малиновского снабдили документами солдата, погибшего в плену, о котором было известно, что весь его батальон погиб, и таким образом риск случайной встречи с однополчанами становился минимальным. Обладая прекрасной подготовкой, он с блеском прошел фильтрационный лагерь и вернулся в Советский Союз.
В те годы мир был полон тех, кто не дождался, и людей, которым не к кому было вернуться. В поезде Малиновский подружился с солдатом Иваном Кравченко. Тот ехал домой со страхом и надеждой. Он уже год не получал писем от родных, но верил, что кто-то из них еще жив.
Добравшись до небольшого поселочка в окрестностях Петергофа, где до войны жил Кравченко с семьей, товарищи обнаружили на месте него руины. Ни один дом не уцелел, и некого было спросить о судьбе родных.
Малиновский утверждал, что Кравченко от горя запил и покончил с собой. Маловероятно, что так оно было в действительности, но теперь за давностью лет ничего не докажешь.
Личность честного солдата, прошедшего всю войну, предпочтительнее, чем личность военнопленного, и Малиновский зажил по документам Ивана, предварительно выяснив, что его мать и сестры мертвы.
– Тут мне трудно судить, но не исключено, что Малиновский взял новые документы, чтобы ускользнуть от своих новых хозяев, – процедила Гортензия Андреевна, – ведь немцы не бросили свою агентуру, а передали американцам, и потом эти люди стали костяком западно-германской разведки. И в эту тайну меня не посвятили, так что не могу сказать, просто ли Малиновский скрывался от возмездия или вел разведывательную деятельность.
