– Я не соплю.
– Ой, Ира, не говори, чего не знаешь. Чайку попьем? – он зажег газ под конфоркой.
– Ты бы отдыхал еще.
– Да ну. Все что-то думаю об этих людях.
– И ты тоже? Правда, как несправедлива была к ним судьба? Девочки столько сделали для своей страны, а не получили совсем ничего.
Кирилл пожал плечами:
– Как посмотреть, ведь у них было главное – чувство исполненного долга.
Рабочий день закончился, и Ордынцев, многозначительно кашлянув, достал из шкафа початую бутылку коньяка.
– На посошок? – спросил он Морозова.
Тот важно кивнул, и коллеги переместились в закуток за шкафом.
– Ну вроде все, – сказал Ордынцев, отдышавшись после рюмки, – дела я тебе передал, а дальше смотри сам.
– Три месяца продержусь как-нибудь.
– Не сомневаюсь.
– А как же твоя научная работа? Вроде же интересная штука выходила…
Ордынцев засмеялся и налил по второй:
– На кафедре расскажешь. Профессор посмотрел и решил, что это чушь зеленая, мракобесие и шарлатанство.
– А ты нормально объяснил?
– Естественно!
Чокнувшись, мужчины выпили.
– Вот в том и трагедия, что, когда общаются умный и дурак, умный думает, что он дурак, а дурак думает, что он умный, – изрек Морозов.
– А я сейчас кто?
– Никто. Профессор твой дебил конченый.
– Это да. Но тут, думаю, наш с тобой любимец подсуетился.
– Прямо чувствуется его растущая из жопы рука. Так что, по третьей – святое дело?
Ордынцев кивнул.
– Ничего, вернешься героем, тебя уже никто не бортанет.
– Может, героем, а может, не вернусь. Посмотрим.
– Ты давай не унывай.
– Не буду. Только знаешь что, – Ордынцев замялся, – ты, если что, доведи до ума нашу конструкцию, и Михальчука не забудь в соавторы включить. Меня не обязательно, а его пожалуйста.
Морозов поморщился:
– Не начинай! Вернешься и сам все сделаешь.
– Я тоже на это рассчитываю вообще-то.
– А Костька твой как же?
Ордынцев вздохнул. Он до сих пор не был уверен, что поступает правильно.
– Кто с ним будет? Я так понял, что тесть твой так и пропал?
– Так и пропал. Я уж все морги, все больницы перетряс, результат – ноль.
– А милиция?
– Типа ищет. А с Костей так решили – пока моя мама в отпуск приехала, а там видно будет. Или в Норильск его заберет до моего возвращения, или он поживет у Гортензии Андреевны.
– Не жаль пацана? Ты ж говорил, это воплощенная муштра.
– Да нет, она хорошая.
Ордынцев улыбнулся. Морозов достал сигареты, и он тоже угостился, вдохнул горький дым и сразу закашлялся.
Тесть пропал два месяца назад, и шансов найти его живым почти не осталось. Ордынцев соврал Косте, что дедушка срочно уехал в командировку за Полярный круг, где нет телефонов, а почта ходит очень плохо. Он и сам хотел бы в это поверить…
Ордынцев скучал по Ивану Кузьмичу как по отцу и надеялся, что где-то там, в ином мире, которого не существует, Саня и Наталья Марковна встретились с ним.
– Бедный ребенок. Дед пропал, папашка в Афган намылился… Он у тебя вообще один остался.
– Что ты по больному? – скривился Ордынцев.
– Ты мог отказаться. Сказал бы, что отец-одиночка, и от тебя тут же отстали.
– Ну я подумал, что я буду, взрослый мужик, за детской спиной прятаться?
– А если грохнут?
Ордынцев развел руками:
– Судьба. Пусть уж лучше гордится мертвым отцом, чем стесняется живого.
– Так-то да.
– Гортензия Андреевна, если что, обещала в Нахимовское его устроить. В общем, не даст пацану пропасть.
– Но ты, Володь, все-таки лучше возвращайся.
Ордынцев немного постоял на пороге ординаторской, зашел в свой кабинет со сложным чувством и детским желанием уловить какой-нибудь знак, чтобы судьба обещала ему, что через три месяца он сюда вернется.
Нет, стены смотрели на него равнодушно и холодно. Он сел за стол и посмотрел на фотографию Сани с маленьким Костей, которую хранил под оргстеклом рядом с табель-календарем. Саня сидела серьезная, и Костя насупился, Ордынцев уже и не помнил отчего, но этот снимок нравился ему больше, чем когда жена смеялась. Он провел кончиком пальца по Саниным волосам и почувствовал только шероховатую от времени поверхность плексигласа. Как поступить с фотографией? Оставить, чтобы жена ждала его здесь, или забрать с собой?
Он достал снимок из-под стекла и внимательно вгляделся. Саня строго смотрела прямо ему в глаза. Тогда она вдруг потащила его с Костиком в фотостудию, Ордынцев недоумевал, зачем это надо, но пошел.
Сейчас он впервые подумал, что жена тогда уже знала о своей болезни, только не говорила ему, чтобы не расстраивать раньше времени, поэтому и сделала снимки, чтобы остаться в его памяти красивой и здоровой.
Он убрал фотографию во внутренний карман ветровки, немного жалея, что карточка слишком большая, чтобы повсюду носить ее с собой. Ничего, у него в бумажнике есть Санино фото с паспорта, а эту он прикрепит возле своей койки, или где он там будет.
«Как ты решишь, Санечка, так и будет», – сказал Ордынцев и улыбнулся.
Он вышел в летний вечер, теплый и белый, как парное молоко. Спустился с пандуса, огляделся (а вдруг в последний раз?) и хотел еще посмотреть на здание больницы, но вспомнил, что оглядываться – плохая примета, и не стал.
Вдруг возле мусорных баков разглядел знакомую фигурку с огромным мешком из оранжевой клеенки.
– Катя! – крикнул он и быстро пошел к ней, когда она обернулась. – Ты с этим мешком, как ежик с яблочком.
Она улыбнулась и ничего не ответила.
– Хорошо, что я тебя встретил.
– Да, правда хорошо. Я сама хотела подойти, но как-то неловко навязываться.
– То же самое, Кать. Ну что ж, давай попрощаемся, раз встретились?
– А вы уже…
– Завтра в дорогу.
Она нахмурилась:
– Я вам желаю, чтобы все было хорошо. Просто боюсь, – она прерывисто вздохнула, – еще скажу что-то не то, а я правда хочу, чтобы все в порядке было.
– Спасибо, Катя. Слушай, а если я вдруг напишу тебе, ты ответишь?
– Конечно!
– Так, открыточку черкни, как старшему брату.
– Я напишу, Владимир Вениаминович, вы только скажите куда.
