12. Что делать и надо ли вообще что-то делать?
Мир сегодня, кажется, находится в довольно хорошей форме. Должны ли мы рассматривать возможные усовершенствования? Я бы не удивился, услышав в ответ от читателя непоколебимое «нет». Но я по своей природе – реформатор и поэтому хотел бы рассмотреть как существующие в мире трудности, так и то, что мы можем с ними сделать.
Начнем с внешней политики: Соединенные Штаты только что выиграли незначительную войну, но теперь им приходится иметь дело с партизанами. Нас сейчас также не любит интеллектуальное сообщество практически во всем мире. Можно было бы подумать, что у режима Саддама Хусейна вообще не будет защитников, но, хотя никто, кроме его министра дезинформации и нескольких коррумпированных министров, не защищал этот режим, есть немало людей, утверждающих, что у него не было оружия массового поражения. Так как уничтожение этого оружия было одним из доводов американского правительства в пользу уничтожения Саддама, даже те, кто не любят его и рады его поимке, критически настроены по отношению к американской политике.
Подозреваю, что все это – отражение латентных антиамериканских настроений многих европейских интеллектуалов в сочетании с антибушевскими настроениями многих американских интеллектуалов. Но теперь у них есть оправдание более сильной неприязни. С таким складом ума практически ничего невозможно сделать, тем не менее он не выглядит слишком опасным. «Палки и камни могут сломать мне кости, но слова никогда не причинят мне вреда».
Пока у стран, которые столь резко возражают против наших действий в Ираке, нет фактически никакой военной силы, мы можем вообще не обращать на это внимания. Было бы неплохо, если бы мы нравились им больше, а сами они помогали нам, направляя больше войск для борьбы с партизанами. Но маловероятно, что мы можем достичь какой-либо из этих целей.
Партизаны, конечно, представляют проблему. Фактически предшествующую террористическую кампанию можно рассматривать как начальный этап партизанской войны. К сожалению, у меня нет предложений относительно того, что можно добавить к тому, что мы уже сейчас делаем. Тем не менее нам не следует ожидать высокой степени эффективности в этом вопросе[30].
Я уже ссылался на книгу Бута «Дикие войны мирного времени» (Boot 2002). Большая часть ее посвящена борьбе с партизанами, которую вела морская пехота. В целом такая борьба заканчивалась успешно, хотя мы и несли потери. Это похоже на сегодняшнюю ситуацию в Ираке, за исключением того, что морских пехотинцев раньше действовало гораздо меньше и, следовательно, их реже убивали. Если бы мы проявили терпение, мы могли бы ожидать такого же результата, но я не уверен, что оно у нас будет.
Слово «ассасин» («убийца») происходит от названия мусульманской секты, использовавшей в качестве своего главного инструмента убийство, как для распространения своей особой мусульманской ереси, так и для обретения значительной власти на Ближнем Востоке. Ее расцвет почти совпал по времени с крестовыми походами, но никакой серьезной опасности для крестоносцев она не представляла. В своей «Истории крестовых походов» де Жуанвиль (De Joinville 1963; де Жуанвиль 2008) отмечал, что убивать великих магистров орденов крестоносцев было бесполезно, потому что на смену убитому немедленно избирался новый. Великий враг крестоносцев Саладин, однако, платил ассасинам, шантажировавшим его. По-видимому, он ценил свою жизнь больше, чем великие магистры – свои. В конечном итоге секта была уничтожена монголами.
Гораздо позднее «Народная воля» в России вела долгую кампанию политических убийств, жертвами которой стали царь и многие чиновники. С политическим терроризмом удалось покончить только Столыпину, который ввел военные трибуналы и казни. Примерно в то же самое время группы анархистов, не связанных напрямую с Россией, совершили множество политических убийств и взрывов в Западной Европе. Среди их достижений на этом поприще значится небольшое столкновение в центре Лондона с немногочисленным отрядом британских военных. Наконец они попросту вымерли. Прояви мы терпение, то же самое произошло бы и с «Аль-Каидой». Мне бы хотелось иметь лучшее решение этой проблемы, но его у меня нет. Я призываю своих читателей попытаться найти ее решение, но, должен признаться, здесь я не слишком оптимистичен.
Если оставить в стороне эти печальные, но на самом деле малозначительные проблемы, то в настоящее время мир находится в неплохом состоянии. Мне самому, как интеллектуалу, особенно интересно наблюдать за тем, как меняются представления. Сегодня демократия и свободный рынок, по-видимому, получили широкое признание среди интеллектуалов.
В моей молодости все обстояло иначе. Когда я учился в Школе права при Чикагском университете, большинство моих интересовавшихся политикой однокурсников были социалистами. Все они были настроены продемократически, хотя диктатура в СССР и других социалистических странах как будто их не особенно беспокоила. Помню, как один из лидеров нашей группы в Школе права терпеливо объяснял мне, такому отсталому студенту, что плановая экономика неизбежно будет расти быстрее свободной рыночной экономики, потому что центральная группа, руководящая экономикой, обладает полной информацией о каждом ее уголке, в то время как при капитализме руководители владеют информацией только об одной ее части – своей собственной.
Сегодня, конечно, подобные доводы в защиту социализма используются нечасто. Но до недавнего времени многие интеллектуалы считали, что при хорошем централизованном управлении можно было добиться большего успеха, чем при стихийном рынке. На заре 1950-х годов мой друг, Уоррен Наттер, получил крупный исследовательский грант на изучение темпов роста Советского Союза. Он обнаружил, что они были намного ниже заявленных официально, хотя и не совсем ничтожны. В результате его карьера ученого-экономиста оказалась под ударом. ЦРУ, например, профинансировало два отдельных статистических исследования, где фигурировали практически те же цифры, что и у него, но сам он резко критиковался.
Чтобы дать представление о климате в тогдашней экономической науке, приведу пару примеров. В первом случае, когда я встретился с одним общим знакомым, он спросил: «Что, Уоррен все еще недооценивает советские темпы роста?» И второй случай, когда я оказался за обедом рядом с незнакомым мне экономистом. Я знал, что он занимался исследованиями советской экономики, и потому заговорил с ним об этом. Он сразу сказал, что не может разговаривать со мной об этом, так как ему известно, что я – из университета Виргинии и, следовательно, знаком с Уорреном Наттером, а потому могу устроить ловушку своему собеседнику.
Университет Виргинии перевел Уоррена на неудобную должность, и он не имел возможности перейти в другой университет в силу своей репутации человека, сделавшего плохую, политизированную работу по российской экономике. Теперь-то мы знаем, что он был прав – за исключением того, что, вероятно, несколько переоценил темпы роста, представив их более высокими, чем они были на самом деле.
Но все это не слишком существенно, хотя это, конечно, было важно для Наттера. Из известного экономиста он стал никем. К счастью для него, он смог получить высокий пост в министерстве обороны. Тем не менее хорошая карьера была загублена только потому, что он был прав.
