Вместе со своей командой— причудливым сочетанием самонадеянных «младотурок»-«экономистов», заурядных функционеров-бюрократов, привезенных Ельциным из родного Свердловска, и бывших министров советской закалки— Гайдар рассчитывал с помощью налоговой дисциплины обеспечить финансовую стабилизацию и при этом разрушить остатки плановой системы и расчистить путь для введения рынка. Международный валютный фонд (который вел неспешные переговоры о предоставлении России большого кредита для поддержки «перехода» к рынку) вместе с горсткой самозваных иностранных «советников» рекламировал эту программу как «шоковую терапию», проводимую по образцу Польши 1990 года и Чили времен Пиночета. Но на самом деле идеи разгосударствления и болезненного «затягивания поясов» как верного пути от социализма к рынку коренились вовсе не в иностранном опыте, а в кошмарной российской реальности и в представлениях советских времен о том, что рынок— это нечто прямо противоположное плановой экономике. Так или иначе, но сам Гайдар отступил от идеи шоковой терапии, признав, что цены на некоторые товары (такие, как хлеб и молоко) останутся под контролем, чтобы защитить население. В правительстве были и те, кто настаивал на том, что либерализация цен на энергоносители должна быть отложена, чтобы «защитить» российскую промышленность и позволить стране пережить зиму,— и Гайдар уступил давлению с их стороны.
2 января 1992 года в результате того, что получило название «преодоления пропасти одним прыжком», в России были отменены регулируемые цены на большинство товаров (хотя далеко не на все). В течение одной ночи частная торговля перестала рассматриваться как уголовно наказуемая «спекуляция», и вскоре вся страна превратилась в шумный базар, а ее население— в уличных покупателей и продавцов. Конечно, тот, кто покупал на улице что-нибудь негодное, не имел возможности вернуть товар, зато очереди в магазинах исчезли и дефициту пришел конец. Однако финансовой стабилизации не наступило. Президент Ельцин объезжал страну с мешками наличных денег, великодушно раздавая их подобно древним царям. Еще хуже было то, что, хотя Госбанк СССР был заменен Центральными банками 15 республик, общая валюта— рубль— была сохранена из-за ошибочного убеждения МВФ и некоторых российских чиновников, что единая «рублевая зона» будет способствовать экономической реинтеграции. Только российский ЦБ, унаследовавший советские печатные станки, мог выпускать бумажные рубли. Но абсурдность ситуации заключалась в том, что все 15 банков могли выдавать рублевые кредиты. «В результате,— как писал один журналист,— у России было 14 бывших жен, у каждой из которых оказалось по копии кремлевской кредитной карты».
Другой причиной финансового кризиса стала советская промышленность. Взаимные долги предприятий выросли до 800 миллиардов рублей к марту 1992 года и 3,2 триллиона к июлю (четвертой части российского ВВП). Дело и здесь обстояло так, будто предприятия, присвоив полномочия центральной власти, получили право выпуска денег (кредитов). Гайдар, когда-то написавший диссертацию о преимуществах предоставления предприятиям автономии, теперь наблюдал, как автономные предприятия выдают сами себе и друг другу ничего им не стоящие колоссальные денежные суммы. Более того, такой бесконтрольный рост их долгов стал инструментом мощного лобби для выбивания дополнительных правительственных субсидий. Оказавшись в западне, Гайдар уступил, согласившись на новые расходы, и в июле—сентябре кредиты предприятиям свели на нет его робкие попытки проводить жесткий финансовый курс. Инфляция, которую несмотря на банковские аппетиты стран СНГ и ельцинскую щедрость удалось в июле 1992-го уменьшить до 7–9%, осенью подпрыгнула до 25% в месяц. Это было непомерно много для политики, претендовавшей на догматический монетаризм!
Пока Гайдар безуспешно сражался за жесткий финансовый курс, всем экономическим достижениям советской эпохи, не защищенным больше автаркией, настал момент выдержать безжалостный экзамен мирового рынка. Многолетние сбережения людей, чего-то стоившие в советское время, полностью обесценились. Пенсии миллионов людей, проработавших всю свою жизнь, лишились какой-либо ценности. Зарплаты высококвалифицированных специалистов— врачей, ученых— стали микроскопическими. Посреди этого тотального обнищания противники реформ выглядели в общественном мнении гораздо убедительнее реформаторов, демонстрировавших общественности свое высокомерие («нам виднее») и наивно полагавшихся на всесилие циничного пиара. Ирония заключалась в том, что «суду рынка» подверглось не советское прошлое, а именно реформы. И еще до получения первого, немного запоздавшего кредита от МВФ (выделенного несмотря на несоблюдение Россией условий фонда) критики реформ, горько сожалевшие о распаде СССР, уже обвинили Вашингтон во втором «глобальном заговоре», на этот раз— имеющем целью задушить российскую промышленность. Подвергаемый травле в прессе и в Верховном совете, едва не отправленный в отставку в апреле 1992 года, Гайдар все же вынужден был оставить свой пост в декабре.
Некоторые аналитики поспешили оправдать шоковую терапию, настаивая: она не сработала лишь из-за того, что непоследовательно проводилась в жизнь. Так и было. Но какой прок от экономической программы, которая может работать только в идеальных условиях, когда даже ее сторонники предупреждают о грозящих ее воплощению препятствиях? Теоретики, опасаясь забастовок, призывали создать сеть социального обеспечения. Но несмотря на ее отсутствие, забастовок было мало. Вместо рабочих давление на правительство оказывала управленческая элита. По словам одного из сотрудников Гайдара, руководители десятков тысяч созданных в советские времена крупных предприятий, «обладая материальными, трудовыми и финансовыми ресурсами и будучи великолепно организованными», превратились в доминирующую политическую силу. Гайдар сам гальванизировал ее, сначала освободив «директоров» от остатков контроля со стороны центральной бюрократии, а затем попытавшись лишить их доступа к государственным субсидиям. Столкнувшись с ожесточенным сопротивлением, претендент на звание «шокового терапевта» попытался примириться с ними с помощью раздачи инфляционных кредитов, но не преуспел в этом— «директорское лобби» все равно выступило против него. Оставив свой пост, Гайдар признался, что, поработав главой правительства, «стал гораздо лучше понимать, как устроена реальная власть».
Эпоха «радикальных реформ» была объявлена завершенной. Новый глава российского правительства Виктор Черномырдин, бывший в советские времена министром газовой промышленности, подкрепил распространенные на Западе апокалипсические настроения по поводу России своими сетованиями на стремительный упадок промышленности. Однако несмотря на все свои колебания и попятные шаги, Черномырдин в конце концов стал проводить гораздо более жесткую антиинфляционную политику, чем Гайдар. Объяснить этот кажущийся парадокс несложно. Во-первых, в июле 1993 года Россия наконец добилась того, чего требовал Гайдар: лишила бывшие республики СССР возможности выдавать рублевые кредиты, заменив советский рубль российским. Во-вторых, Черномырдин уперся в стену. Множество критиков шоковой терапии доказывали, что Гайдару следовало проводить реформы постепенно, поддерживая приоритетные отрасли промышленности кредитами. Они упускали из виду, что именно это попробовал сделать его преемник— и потерпел неудачу. Черномырдин обнаружил, что ни правительство, ни Центральный банк не обладают достаточной властью, чтобы контролировать на уровне предприятий, куда именно идут выделяемые деньги. Осознал он и то, что бесконечное кредитование— «опиум промышленности»— ведет к катастрофической инфляции. Так что с помощью министра финансов Черномырдин— само воплощение промышленного лобби— взял на вооружение политику финансовой стабилизации и сокращения кредитования.
