Путинский Кремль смог также экспроприировать частную нефтяную компанию ЮКОС в результате дела, которое Илларионов заклеймил как «аферу века» (более грязную, по его мнению, чем приватизация). В более общем смысле, по мере того как параллельно с экономическими реформами развивалась политическая рецентрализация, Путин вместе с выходцами из КГБ в его окружении оказывались все более подвержены мании контроля, преследуя различные организации и отдельных людей за любые притязания на элементарную автономию. Националистический барабанный бой, раздававшийся из Кремля («встаем с колен», «мы выиграли Вторую мировую»), отзывался в школьных учебниках и в массовой культуре, но несмотря на свою громогласность, не смог скрыть неспособности Путина продолжить во время второго президентского срока начатую ранее либерализацию экономики, которая была для России ключевой задачей. Эта неудача, хотя и типичная для вторых президентских сроков во всем мире, нанесла ущерб цели самого Путина построить «сильную страну». «Однако и сейчас на фоне благоприятной для нас экономической конъюнктуры мы пока лишь фрагментарно занимаемся модернизацией экономики,— жаловался он сам в 2008 году в речи, посвященной долговременной стратегии развития России до 2020 года.— И это неизбежно ведет к росту зависимости России от импорта товаров и технологий, к закреплению за нами роли сырьевого придатка мировой экономики».
Столь точные и жесткие выводы Путина перекликались с критикой, адресованной ему как коммунистами, так и либералами. Они били точно в цель, учитывая геополитические расчеты, которыми руководствовался Кремль. С объемом ВВП, достигшим в 2008 году 1,7 триллиона долларов (против 200 миллиардов при Ельцине), Россия даже номинально вошла в число десяти крупнейших экономик мира, опередив Южную Корею, а по паритету покупательной способности приблизившись к 6-му номеру в списке— Великобритании. Национальный доход на душу населения вырос в России в четыре раза, достигнув 7 тысяч долларов. Эта цифра была вдвое больше, чем на Украине, но составляла лишь 40% от аналогичного показателя Южной Кореи и всего 15%— Великобритании. В 2008 году новой российской мантрой неожиданно стал лозунг «инвестиции, инфраструктура, инновации» (добавим четвертое «и»— институты).
Как и путинский, президентский срок Медведева мог бы дать толчок структурным реформам. Но в отличие от Путина, Медведев не мог противопоставлять свое правление 1990-м годам. Правда, такой возможности уже не было и у самого Путина. Именно из-за экономического рывка 2000-х Кремль оказался в 2008-м перед лицом выросших амбиций и ожиданий нации. Главной задачей для России стало переориентировать модернизацию с быстрого валового экономического роста, основанного на восстановлении после предшествовавшего провала, на высокие жизненные стандарты, которых смогли достичь лишь очень немногие страны. Для этого Россия нуждалась в том, что отличало все наиболее производительные и высокотехнологичные страны,— в хорошем управлении, то есть в том, чего у нее никогда не было.
В день инаугурации нового президента оба лидера, конечно, пообещали продолжить прежний курс, однако и тот и другой при этом фактически уже говорили о том, как вывести страну на новый уровень. Речь шла о превращении России в более инновационную, предприимчивую страну с помощью крупных инвестиций в человеческий капитал, прежде всего в образование, ключевой императив глобализации. Говорилось также об улучшении условий для частного бизнеса и о более действенной борьбе с коррупцией (что в России всегда рисковало превратиться в сведение политических и экономических счетов). Наконец, их программа включала туманное положение о необходимости потратить более триллиона долларов на новую инфраструктуру— ту задачу, которая могла превратиться в колоссальное расточительство средств и даже в хорошо управляемом государстве потребовала бы для своего разумного воплощения максимума усилий.
В противоположность путинской эксплуатации конституционализма для усиления исполнительной власти Медведев говорил о правовом государстве в европейском стиле, предполагающем защиту прав личности и ограничение исполнительной власти. Эта цель продолжала быть очень далекой от реализации, хотя вероятность реформ, направленных на усиление правового поля, оставалась большой— ведь они стали идеей, с которой Медведев связал свое имя, и возможным источником построения его собственной патронажной сети. Может ли закон в России стать инструментом защиты граждан, а не чиновников? В определенной степени он им был, хотя это было не очень заметно. При Путине были введены новые мировые суды, снявшие часть бремени с перегруженных районных судов и предлагавшие ускоренное и недорогое правосудие по различным несложным делам— от разводов и алиментов до споров по поводу налогов и оплаты труда, а также мелким уголовным делам (например, связанным с нарушениями прав потребителей). На вершине же судебной вертикали более действенным, чем ожидалось, оказался Конституционный суд. В целом российские суды являли собой противоречивую картину. С одной стороны, они были в числе институтов, воспринимаемых людьми как наиболее коррумпированные. Часто бывающий циничным, Путин не стеснялся резко высказываться по поводу судей даже после того, как увеличил на 40% их зарплату. СМИ изображали типичного судью-взяточника на БМВ с часами за 50 тысяч долларов. Однако большинство судей вели достаточно скромный образ жизни, подвергаясь давлению со стороны своего руководства, которое и получало львиную долю незаконных доходов. С другой же стороны, российские суды решали все большее количество дел, что отражало растущий общественный спрос на правосудие.
При Путине возрожденное государство политически подавляло общество, а затем заявляло о том, что слабое общество вынуждает его, государство, взять лидирующую роль на себя— знакомая традиция! Многие российские чиновники были добросовестны и компетентны, однако слишком многие охотно следовали курсу Кремля на давление и экспроприацию. Окружающая Путина алчная, паразитическая и презираемая самими чиновниками клика, превратившаяся в своего рода внутреннее татаро-монгольское иго, подстрекала своих двойников во втором и третьем эшелонах власти к давлению на бизнес и беззастенчивому захвату «своих» кусков пирога. От системы, когда государство находится на службе у сомнительных бизнес-интересов, Россия перешла к противоположной— когда бизнес подчинен сомнительным государственным интересам. Решение одной проблемы создало другую. Госдума по-прежнему очень мало напоминала независимую законодательную власть, контролирующую власть исполнительную (в отличие от Рады на Украине, стране, управлявшейся не лучше России, долговременное преимущество которой заключалось в том, что она оставалась открытой и плюралистичной). Во время правления Путина было убито по меньшей мере 14 журналистов и лишь Интернет оставался свободным от политической цензуры. Страшный дефицит открытых и профессиональных СМИ сбивал с толку даже самих чиновников, лишая их надежной информации, аналитических заключений и представления об общественном мнении.
Но интеллектуально— если не эмоционально— Путин не меньше, чем Медведев, чувствовал, что для того, чтобы остаться на плаву, страна должна быть выведена в постпутинскую эру. На самом деле именно он и должен был стать тем человеком, который проводил бы скорректированный курс в жизнь из своего кабинета на четвертом этаже Белого дома. Может быть, в этом и заключался один из вариантов долгожданной административной реформы: наличие авторитарного руководителя наконец позволило правительству быть напрямую ответственным за свою политику. Властный премьер-министр в России— освященная веками панацея (достаточно вспомнить Витте и Столыпина при Николае II, даже Косыгина при Брежневе), которая, однако, получила в случае с Путиным новый оборот. Президентство Медведева, кажется, дало бывшему президенту возможность не только остаться у власти, но и по-новому взглянуть на произведенное своими руками, восстановив баланс между либералами-рыночниками (подобными новому президенту) и жесткими государственниками.
