Георгий Дерлугьян
Что же случилось? (Вместо послесловия)
Неожиданный и престранный самораспад СССР— предмет данной книги— почти тридцать лет остается у нас без внятного объяснения. В какой-то мере в этом, вероятно, сказывается безотчетная психологическая защита, вытеснившая из общественного сознания угрозу атомной войны, которую Стивен Коткин обозначил библейским эсхатологическим понятием Армагеддон. Меня самого, признаться, на военной кафедре МГУ некогда рутинно готовили к ведению допросов военнопленных на английском языке и налаживанию на территории поверженного противника новой мирной жизни при помощи «прогрессивных сил» из местного населения, как это происходило после 1945 года в восточной части Германии. Но о какой жизни могла идти речь после применения нейтронных бомб?!
Нехватка рационального осознания полного спектра возможностей, которые мы, едва замечая, миновали тридцать лет назад, показательна для наступившей сумятицы умов. Антрополог Алексей Юрчак отразил всеобщее состояние в замечательно ироничном названии своей книги: «Это было навсегда, пока не кончилось». Крушение любой социальной системы в результате революций и войн неизменно вызывает две эмоциональные реакции, противоположные по знаку и одинаково нелогичные по понятным идеологическим причинам. Консервативные публицисты и обычно примыкающее к ним большинство винят во всем предательство и иностранный заговор, сугубо внешние и привнесенные факторы. Если царская империя до 1917 года казалась им столь великой и укорененной в народном быту, то что еще остается винить во внезапном свержении самодержавия, как не бесовские чары Распутина, космополитов-большевиков и германские деньги? Либеральные круги, напротив, видят в старорежимных порядках глубокую порочность и исторический тупик, то есть объективные внутренние факторы. В таком случае почему краха пришлось ждать очень долго, а наступил он так неожиданно? Почему советская «пролетарская диктатура» победила в Гражданской войне, удержалась перед лицом вооруженных народных восстаний в 1921 году, среди голода и хаоса 1931 года или в конце 1941-го, когда мощнейшая в истории человечества армия вторжения подступила к Москве? Ссылка на репрессии лишь откладывает требуемое объяснение. Тогда отчего к моменту краха старорежимные держиморды, будь то в 1917 или 1991 годах, вдруг растерянно остолбенели и прекратили репрессии?
Объяснений не дадут детальные истории событий (кто, когда, кому и что сказал) и тем более интервью и мемуары участников, обреченных вечно переживать наиболее эмоциональные мгновения своей жизни. Требуется макротеоретическая реконструкция, способная организовать ворох исторических событий и свидетельств в аналитически непротиворечивый нарратив. Таких попыток пока крайне мало. Приходится импортировать их из-за рубежа, хотя и там, честно говоря, с этим не густо. Западные советологи и русисты в громадном большинстве были сами застигнуты врасплох как горбачевской перестройкой, так и ее ошеломительным провалом. Сказалось и профессиональное разделение труда. Историки устремились в открывавшиеся архивы сталинских времен, антропологи и социологи углубились в дискурсы и идентичности отдельных групп, политологов интересовали переходные режимы, нагрянувшие же со всех сторон эксперты и экономисты легко приняли за аксиому иррациональность советского планового хозяйства.
Словосочетание «коллапс коммунизма» обиходно закрепилось как бы само собой. Но ведь коллапс постиг только Советский Союз, Германскую Демократическую Республику и отдельно стоявшую федеративную Югославию— но не Китай и Вьетнам и даже не маленькую гордую Кубу. Заметьте, распались индустриально наиболее развитые из коммунистических государств, включая мирный «развод» Чехии со Словакией.
Стивен Коткин показывает, что это произошло вовсе не случайно. С первых страниц своей книги он помещает распад СССР в один ряд с болезненной деиндустриализацией некогда наиболее промышленно развитых регионов в центрах капитализма: Северной Англии и Уэльса, германского Рура, американской Пенсильвании и Индианы, после 1970 года катастрофически быстро превратившихся в «Ржавый пояс», а сегодня— в «Трампландию» (зону политической поддержки обозленных популистов). Коткин очень хорошо знает судьбу индустриальных гигантов. Его первая монография была подробной и всесторонней историей построения советской Магнитки в годы первых пятилеток. Бросается в глаза вызывающий подзаголовок той работы: Сталинизм как цивилизация.
Американец Коткин выступает интеллектуальным наследником традиций континентальной Европы. Характерно, что первым предметом его интересов была феерически роскошная культурная жизнь Австро-Венгрии. В начале 1980-х он мечтал попасть в аспирантуру в Принстон к профессору Карлу Шорске, автору изысканного историко-культурологического исследования «Вена на рубеже веков». Но Шорске ушел на пенсию, как и положено, в 65, а затем прожил до ста лет, со временем став другом и коллегой Коткина, пришедшего в Принстон в 1989 году уже в качестве профессора истории и международных отношений. Влиятельная позиция в столь престижном университете давала непосредственный доступ к политическим и деловым элитам США и, соответственно, многих других стран, включая бывший СССР. Стивен Коткин, чурающийся (и это мягко говоря) всякого гламура и светских тусовок, приобрел впечатляющий спектр инсайдерских связей и знаний о высокой политике и финансах, что придает перспективу и остроту его комментариям и исследованиям актуальной истории. Удивительно ли, что среди неизменно внимательных читателей Коткина обнаруживается Иммануил Валлерстайн, всегда ценивший ясность и историческую перспективу?
Но прежде, в самом начале 1980-х, с присущей ему энергией и интуицией Коткин абсолютно вовремя переквалифицировался в специалиста по Восточной Европе. Диссертацию он делал в калифорнийском Беркли, где приобрел стойкое отвращение к богемному левачеству. Своим наставником он выбрал историка советского периода и яркого либерально-консервативного полемиста Мартина Малиа, доказывавшего, что при тотальном уничтожении капиталистических принципов организации экономики и общества никакого социализма с человеческим лицом не могло быть в принципе. Тогда же Стивен Коткин стал учеником Мишеля Фуко, регулярно приезжавшего в Беркли с лекциями. Если к семинарам Мартина Малиа восходит убеждение, что сталинизм был прямым и единственно возможным продолжением курса Ленина на построение военизированного социализма, то к лекциям Мишеля Фуко восходит убежденность в серьезности идейного напора и захвативших советское общество тотальных модернизационных притязаний, позволившая рассмотреть сталинизм как «цивилизацию».
Сегодня Стивен Коткин один из важнейших и своеобразных западных историков СССР, чьи работы на русский язык до сих пор практически не переводились. О причинах гадать не стану— их, судя по всему, много и разных. Представлять Коткина во всей сложности его исторических взглядов нелегко и отчасти даже неловко, тем более что в России у него имеется такой талантливый и влиятельный пропагандист, как Дмитрий Быков. Мне лично кажется, что к Стивену Коткину применимо эдисоновское полушутливое определение гения: 10% вдохновения и 90% потения. Он чудовищно работоспособен, чему порукой сотни страниц научного аппарата, которым снабжены основные монографии Коткина. При написании истории Магнитки он учил японский язык— в порядке отвлечения. Коткин регулярно преподает у себя в Принстоне и при этом успевает летать по всему миру с лекциями, от Стэнфорда до Астаны, от Дубая и Токио до любимой Вены. Поищите в Ютубе видео этих лекций— это виртуозные образцы использования эрудиции, логики и профессорского остроумия. Не ограничиваясь СССР и довоенной Европой, Коткин с соавторами пишет еще и учебник по всемирной истории. Добившись в какой-то момент широкого публичного признания в качестве регулярного автора «New York Review of Books» и «New York Times», Стивен Коткин вдруг начинает тяготиться написанием эссе и рецензий.
