Он потер подбородок.
– Вы правы. Теперь действительно неважно. Вы ведь уже не с нами, Эндрюс.
Хотел было спросить, кого он отправит вместо меня, рот даже открыл, но не стал. Выражение лица у Людвига изменилось. У него были дела, у него появилась новая проблема, проблему требовалось срочно решать, а лишняя мебель под названием «бывший старший инспектор Эндрюс» его уже не интересовала. Я тихо поднялся и ушел.
Чувство любви, усиливаясь, делает больно. К вечеру я знал, до какой степени любил Станцию.
Я запомню: здесь я был на вершине. И вершина носила меня всего полгода. А потом сбросила.
Глава 5. Говорящий кот
22 фруктидора 2156 года.
Планета Совершенство, Зеркальное плато, поселок Слоу Уотер.
Капрал Эрнст Эндрюс, 30 лет, и некто Огородник, в два раза старше.
Мне другая жизнь часто виделась.
И я внутри нее думаю, как раньше думал. Когда сплю, во сне. И вижу все как раньше. Совсем другой человек, старый человек, умный человек, память длинная. Сегодня опять старая жизнь ко мне приходила. Когда глаза открывал, еще мысли интересные по голове перебегали, умные слова роились, роились…
А совсем когда проснешься, уже не помнишь: вот, слово «роились», что оно значит? Наверное, как муравьишки в куче.
Я в самой середине Мятежа попал в армию. Я мало помню про войну. Помню, было какое-то Северное Правительство и оно воевало с каким-то Комитетом Независимости. Или Комитетом За Независимость. Или Комитетом За Совершенную Независимость. Или Комитетом За Независимость Совершенства От Уродов. Я забыл. Тогда было много Правительств и Комитетов. Комитет это что такое? Я сейчас уже не знаю… И меня прямо из дома утащили в 10-й Добровольческий Полк. Даже оделся я кое-как, очень меня торопили. Ну. Я стрелял даже куда-то. Или я не стрелял? Или стрелял? Вот, четыре дня я стрелял или не стрелял. А потом я попал под «Ви-ти-кей сто эм», которое еще называется «Дыхание Химеры». Как это было, в голове моей не осталось совсем. Очень плохо, очень страшно. Нас было там много, я один живой теперь. Мне сказали потом: «Цени, парень, ото всей роты один ты живой остался!» Вот. А рота – это много людей. Да. Я помню. Я не забыл. Я никогда не забуду.
А потом я долго маялся. Лежал в госпитале. Долго лежал. Лежал-лежал, себя не помнил: не разобрать, где я сплю, а где я не сплю, где я вижу все на самом деле, а где мерещится. Люди расплывались. Мысли расплывались. Ночью просыпался – ай-ай! – не помню, кто я, где я, как меня зовут, что вокруг такое. Кричал! Очень боялся. Вот. Запахи меня мучили. Запах кошачьей мочи стоял вокруг, такой густой, вонючий, просто жуть. Изо всех углов. Прямо рядом: от моей подушки, от моего халата, от моей ложки! Я говорил: «Опять кошка написала». Мне говорили: «Нет никакой кошки». Как же нет? Как же нет? Ночь и день, ночь и день сплошь меня кошкин запах мучил. Есть я не мог, даже засыпал худо, а я тогда спал почти все время, только иногда просыпался. Вот проснусь, а заснуть не выходит. А то вдруг проснешься, а забыл, как что называется. Начнешь говорить, а половины слов-то и вовсе нет. Это сейчас я умный, ну, почти умный, это я сейчас много слов вспомнил, а тогда больше забывал.
Что с моей головой творилось – ой-ой!
Какое-то мне лекарство не то дали, и я совсем стал как младенец, все терял, еду в руку брал, а не в ложку, и до рта донести забывал. Истощал. Вот. Был я одни кости без мяса. Три зуба выпало.
В другой госпиталь повезли, потом еще в другой. Это уже тут было, на Плато на нашем. Тут холодно, еды мало, я весь промерзал, как лужа зимой. До самых до кишочков промерзал. От холодов, правда, мне полегчало. Ходит замог. То есть не замог, неправильное слово… ну… уже получалось ходить у меня. Раз я вышел на улицу. Смотрю кругом – все понимаю. Почти все слова помню, как что называется. Солнышко пригрело, люди ходят, литоморфовый плац растрескался, трава отовсюду торчит. Ли-то-мор-фо-вый… правильно сказал… Я смотел-смотрел на зеленую траву и мне все так пронзительно стало, какая-то стенка разломалась, я как будто через прозрачную стенку на все смотрел, а тут она сломалась. Я испугался! Вот. Думал: еще хуже заболел, совсем сейчас умру, но нет. Мне сказали: «Идешь на поправку, скелет». Ладно, хорошо. Да. Сказали: «Будешь убирать везде в госпитале, еду помогать готовить тоже будешь». И я так и делал. Я стал вялый, слабый, хуже, чем раньше. Все хихикали надо мной. Пока я болел совсем, не понимал, какой я стал. А потом понял: я стал хуже, слабее. Многие приходили и обижали меня. Еды стало очень мало. Меня хотели выписать… не знаю, что такое выписать… наверное, кто-то меня захотел себе выписать как товар, например, как новые стулья раньше себе домой из магазина выписывали… Угнать из госпиталя – вот как они там хотели. Пришел один и говорит: «Завтра отправишься в строй, солдат. Цени, парень, ото всей роты один ты живой остался! Пришла пора отомстить за боевых товарищей». Вот когда мне сказали такое. Я застыл, сразу понять не мог – сложно сказали, а потом сделалось мне скучно и тоскливо. Зато потом другой вошел и говорит: «Отцепись от него. Куда ему служить, несчастному дураку! Будет тут у нас помогать по хозяйству, лишние рабочие руки пригодятся». Они двое ссорились, а я только сказал: «Я не дурак», – но они меня не услышали, громко ссорились потому что. Меня там оставили. Вот. Тихо работал, спал, ел немного… много уже с тех пор не ел, с первого госпиталя много не ел, еда пропала. Но кормили же меня все-таки.
А потом людей стало мало, и пищу привозить не стали. Зима стояла, мороз стоял, два раза шел град из красных градин, очень ядовитый… Больничные люди мне сказали: «Мы уезжаем, солдат, а тебя забрать не можем. Уходи куда хочешь». Я спросил: «Куда?» Мне сказали, они не знают, просто надо уйти. Кормить больше не будут. Одежду мою старую отдали, она на мне болтается. Вот. Одна женщина мне банку с кашей дала и убежала. Вот я побрел. Кашу съел, ничего больше нет, мороз. Уже я умирать собрался. Почти заснул на снегу. Просто лег и знаю: еще вечера не будет, а я уже умру.
Ужасно повезло мне, прибрал меня Лудаш. Сухарей дал немного, погрел в тепле. Какой хороший человек! Тогда Поселок маленький был, совсем маленький, может, сорок населения… Нет, правильно «сорок жителей». Я Лудашу вещи искал, которые могут гореть. Потом он меня научил как еду искать в старых домах, которые развалились. Ой, тогда много кто от голода помер. Мы даже мертвых ели… я два раза ел. Лудаш говорил еще, вот, мы бродим по смертной долине и добрались до самого глубокого места… но бояться не надо. Или нет, он сказал не «по смертной долине», а «по долине смертной тени». Непонятно, но страшно. «А мы вылезем?» – я спросил его. – «Откуда, парень?» – «Из долины, Лудаш… из самой глубокой глубины». – «Обязательно вылезем». – «Как, Лудаш?» – «Чудом, парень»… Город мне тоже Лудаш показал. В Полсберг водил разок, потом там совсем нельзя стало бывать, сплошная отрава. Потом Капитан появился, и меня спросили: «Служил в армии?» – «Да». – «Пойдешь в дозор. Будешь рядовым добровольной стражи». Я сначала не хотел, но Лудаш сказал: «Лучше не спорь. Должен же ты кем-то быть! А сейчас ты как дырявая половая тряпка – все просвечивает, тебя нигде не видно». И я согласился. Вот. Правильно Лудаш сказал, надо кем-то быть. Потом Капитан один раз объявил: «Давно у меня служишь, а все еще живой. Даю тебе звание капрала». С тех пор меня зовут Капралом. А то все Дурак, да Дохлик, а Эрнстом редко кто звал, тут мало кого зовут по имени, только первых-первых старожилов. Бритые меня Психом звали, они плохие люди. Капрал все-таки лучше, чем Дохлик…
