Моника сделала усилие и оторвала восторженный взор от кобылки, чтобы посмотреть на остальных лошадей.
— Что он сделал с этой Флорой! — воскликнула она в ужасе. — Ты прав! Флоренцию необходимо у него отобрать. Это который будет?..
— А тот, что там стоит…
— И что, он все время так простоял? Ему что, делать нечего? О Боже! Не-ет, я с ним разговаривать не стану, я же сразу брякну что-нибудь, не выдержу, и мы поссоримся. Тебе самому придётся устраивать дело. Погоди, я знаю, что Гамбия пошла с аукциона за тридцать тысяч долларов, эта должна стоить половину. Это сколько же получается?
— Я бы больше пятнадцати не дал, — решительно сказал Зигмусь. — Миллионов злотых. А может, и ещё поторгуюсь.
— Столько у меня не наберётся, но семь я даю. Ты наскребёшь остальное?
— А как же иначе? Я просто должен, чтоб я сдох! Завтра под вечер привезу ему, только договор купли-продажи подписать надо сегодня и сегодня же её перевести к вам. Ладно, пойду к нему, а вы не уезжайте, потому что я вроде как от вашего имени покупаю.
* * *
Только в июле после дерби, где он добился ошеломляющего успеха, придя четвёртым на лидере, Зигмусь сумел приехать в Лонцк не на полчасика, как обычно, а на чуть большее время. Флоренция бегала по собственной леваде Гонсовских, точнее говоря, в момент его появления она находилась за её пределами. Кобылка паслась на казённом пастбище, на что в явном и нескрываемом остолбенении смотрели три человека: Моника, её отец и один из конюхов. Зигмусь чрезвычайно удивился этому зрелищу, потому что пастбище принадлежало подсобному хозяйству конзавода и о том, чтобы его потравила лошадь, не могло быть и речи. Эти трое должны были бы немедленно отреагировать на такое безобразие и отвести кобылу на место. А они тем временем стояли без движения и с раскрытыми ртами на неё таращились, ничего не предпринимая.
— День добрый, — вежливо поздоровался Зигмусь. — И что тут творится? Почему она там…
— Это чокнутая, — с глубокой уверенностью в голосе заявил конюх. — Чтоб меня громом поразило, она чокнутая, говорю вам!
— А, Зигмусь! — сказала Моника, не поворачивая головы. — Как у тебя жизнь? Действительно, поразительное дело…
Старый Гонсовский качал головой и потирал нос, а это означало, что он чем-то поражён и не знает, что и думать.
— Ничего подобного я в жизни ещё не видел, — задумчиво проговорил он. — Может, этот подонок её так натренировал?
— А что случилось? — полюбопытствовал Зигмусь.
Моника только теперь обернулась к нему.
— Хорошо, что приехал, может, ты что-нибудь знаешь. Слушай, ты представляешь себе, что она вытворила? Вылезла из левады под жердиной!
Зигмусь посмотрел на ограду. Она состояла из одинарных жердей между столбами, причём жерди начинались на высоте примерно метр двадцать. Ни одна лошадь, кроме разве что пони, там бы не поместилась.
— То есть как под жердиной?..
— А вот так: под. Подогнула ноги, как пёс, проползла, пролезла внизу.
— И даже жердину не сбросила, — добавил конюх. — Уши прижала, хвост между ног.., чокнутая, точно!
— Этого не может быть, — подумав, вынес Зигмусь свой приговор.
— Мы это сами видели, все трое, — сказал старый Гонсовский, — минуту назад. Моника, забери-ка её оттуда, пусть не травит пастбище. А, Зигмусь, это ты… Слушай, что он все-таки с ней делал? Ты его знаешь, этого городского придурка?
— Да ничего он с ней не делал. Он вообще не способен что-либо делать. Такой заспанный разиня, какого ещё свет не видал, куда ему там заниматься лошадью! Нет, серьёзно, она что, пролезла внизу?
— Так я же тебе и говорю!
— Если это вы говорите, поверю…
— Вовсе не обязательно. Признаться, я бы и сам не поверил, кабы не видел собственными глазами.
— Но это она сама по себе так, потому что о придурке тут и говорить нечего.
— Так я ж и сказал, — упрямился конюх, — чокнутая. И с ней, вот попомните моё слово, ещё наплачемся. Чтоб меня старая кляча покусала, коль я что не так сказал!
— И покусает, Антоний, потому что ничего такого не будет, — предсказала Моника, возвращаясь с кобылой в паддок. — Это моя золотая девочка, хорошая и воспитанная, только пугливая немного. Антоний видел, как она сама ко мне подошла.
— Да потому что панна Моника любого коня приручит. А кобылка-то не голодная, на пастбище она просто полакомиться полезла.
— Надо жердину опустить, — решил Гонсовский. — Или — ещё лучше — добавить по одной по всей ограде, пониже. Иначе она все время будет так лазать, потому что ей, как видим, это никакого труда не составляет.
Флоренция положила голову на плечо Монике и прижалась к ней. Зигмусь с безграничным восхищением смотрел на великолепно очерченный храп и слегка раскосые сияющие глаза. Он вынул из кармана антоновку и подал кобыле на ладони. Флоренция съела угощение с большой охотой, а потом стала обнюхивать Зигмуся, толкая его под подбородок шелковистыми ноздрями.
— Надо за ней послеживать, потому что она большая лакомка, — вздохнула Моника. — А вообще-то она форменное чудо! Зигмусь, у тебя не только глаз намётанный, но, наверное, и нюх! В последний момент ты её у этого дебила отобрал! Она ведь скакала, только когда ей самой хотелось. Хорошо, что ей это нравится, а то ведь она уже начинала салом обрастать. Кроме того, ты можешь себе представить, что она до сей поры седла и не нюхала?! Ничего на спине не носила!
Зигмусь только головой покачал. Он вспомнил, что слышал, как этот придурок вроде как с лошадьми играл в конюшне. Конюшен возле хибары-пугала видно не было, значит, их заменял хлев. Кроме того, интересно, как он с ними там мог играть… Взаимно лягались они, что ли, или кусались?..
— Он её только выпускал побегать? — неуверенно спросил он.
— И того не делал! Говорю тебе, она бегала столько, сколько хотела! У неё уже пузо расти начинало, я-то думала, что от обжорства, а оказалось — от застоя! Ещё немного — и она стала бы точь-в-точь как мать, у меня в глазах темнеет, когда я об этом болване подумаю! А развита она — сам видишь — почти как двухлетка, на неё уже два месяца назад можно было садиться!
Зигмусь поддакнул, кивая головой. На лице его ясно читалось изумление пополам с недоверием. Он сразу подумал, что сам попробует сесть на лошадь и посмотрит, что из этого выйдет. Он заранее был уверен, что с этой лошадью ничего нельзя добиться силой, только добротой…
— А я вам говорю и говорю: чок-ну-та-я, она чокнутая и есть, — снова влез в разговор конюх, причём в голосе его помимо неодобрения слышалась нежность. — Веточки боится.
Флоренция, которую Моника похлопала по крупу, понеслась лёгким галопом по огромной леваде. В одном углу после каждого поворота она останавливалась как вкопанная, взрывая землю копытами, вставала на задние ноги и пыталась дотянуться губами до листьев растущей там липы. Все нижние ветки липы были уже ободраны, поэтому у неё не очень получалось сорвать листок. Она оставляла свою затею, опускалась на все четыре ноги, а потом снова бросалась в галоп.
