Мастер принялся за дело, для него новое, и работал поразительно споро, днюя и ночуя подле скульптуры. Изредка появлялся Сосандр, молча осматривал работу, молча хлопал по плечу и уходил по своим неотложным делам в коллегии архонтов.
Однажды он вошел в мастерскую с Гекатеем. Стратег посмотрел на скульптуру, потом на Сосандра.
– Что это? – удивленно спросил он. – Каноны не соблюдены, хотя это очень… Что скажешь, Сосандр?
– Продолжай, – попросил художник.
Гекатей пощупал мрамор, погладил по отполированной поверхности.
– Лог искусно владеет мастерством. – Он помолчал. – Кажется, изображен простой скиф. Я прав?
Лог кивнул, обрадованный похвалой, покосился на учителя, но тот стоял хмурый, исподлобья глядя на его творение.
– Ты прав, он искусен, но ты не прав, что изображен скиф. – Сосандр ткнул пальцем в скульптуру. – Это эллин, отрастивший длинные волосы и бороду. Ничего в нем скифского нет. Я молчал, ждал, когда Лог закончит работу. Теперь скажу. Он становится обыкновенным мастером, каких много в Элладе, и теряет присущее тому народу, откуда идет. Соки и дух земли его, неведомой, должны бы врезаться в камень и удивить новым.
– Скульптура красива! – возразил Гекатей.
– И только! – резко ответил Сосандр. – Сложно научиться обращению с камнем, чтобы стал он податливым под чуткой и умной рукой ваятеля, но это не все. Сложнее не растерять свое! Где, куда девался воздух, которым как бы окутана его работа по дереву? Где смелый рубленый штрих, вроде бы нанесенный небрежно, но стоишь перед такой скульптурой, и твоя живая душа говорит с душой, ожившей в камне. Такой бывает высота в художестве! А это? Мой взгляд скользит, скатывается с полированной поверхности, и я стыну удрученно, не смея поднять от земли глаз. Скульптура мертва для меня, и я – для скульптуры. Что есть для художника хуже? И еще. Я не боюсь сказать это при стратеге. Ты, Лог, свободен в выборе натуры и средств, чтобы показать ее смело, во всей правде. Я же обычно работаю на потребу храмов. Помни это.
Лог побледнел.
– Так, по-твоему? – Он еле задвигал пересохшими губами. – Я оторвался от родной почвы, истратил все соки и теперь ничего не могу от себя? Только подражаю эллинам?
– Да, Лог! – жестко обронил Сосандр. – Твоя голова медведя стоит больше десятка таких фигур. Я говорю не о деньгах. Золотом за такое тебя осыпят, но обнищает рука твоя и затупится глаз. Советую: отбрось, чему научился. Возьми глыбу, навались на нее, сверли, скалывай, пытай исступленно, как палач, но вырви назад свое, присущее только тебе, что ты так старательно замуровал и загладил в этом.
Он снова ткнул в скульптуру. Гекатей неодобрительно поджал губы, хмыкнул.
– Ты жесток с ним, Сосандр, – упрекнул он.
– Если бы только с ним, – задумчиво проговорил Сосандр. – Скалываю с Лога ненужное, а осколки летят в меня. Неизвестно, кому больнее. Но тем лучше для него. Как часто искусство, пресыщенное беспрекословным авторитетом, подавляло новое, только народившееся и потому по-детски чистое, но не набравшее сил к сопротивлению.
Гекатей шевельнул рукой, будто желая перебить Сосандра или не соглашаясь с ним, но художник не обратил внимания:
– Когда ребенок шепелявит свои песенки, разве мы не видим чуда в его лепете, разве души наши не распахнуты его бесподдельным напевам? И слезы взрослых в это время, разве не слезы по утраченной с возрастом простоте? Не то происходит с нами, слушая искусного певца. Лица каменеют, мы боимся услышать фальшь и слышим ее, но принимаем безропотно, как должное. Ибо души и слух, и зрение искушены и развращены поддельным. Мы уже не можем без его возлияний в себя, как не может горький бражник без каждодневных вином оглушений. Вот почему Логу нельзя растерять то, что принадлежит не одному ему, но и тем варварам, кои ждут его возвращения, даже не зная, что ждут. Здесь я скажу, – прав был наш зодчий в споре с философом, когда возразил: «Пусть варвары берут, что есть, но непременно приложат свое». Ты хочешь возроптать, Лог?
Лог протянул руки, шагнул к художнику.
– Правду слышу в словах твоих!
Они обнялись. Гекатей похлопал в ладоши.
– Браво, Сосандр. Афинские стоики признали бы твою речь похвальной! – воскликнул он. – Но все же почему запрещаешь Логу работать по образцам, соблюдая каноны? Убей, не понимаю!
И они все дружно рассмеялись.
Как-то к вечеру в мастерскую пришел возбужденный Астидамант.
– Друг! – закричал он с порога. – Я шел к Опии, думал найти тебя там, но у дома красавицы меня встретила толпа юношей. Хорошо ты сделал, оставшись дома!
Лог отложил молоток и зубило, из-под нависших на глаза косм посмотрел на оживленного поэта.
– Объясни, почему хорошо, – попросил он. – Я уж собрался идти к ней, как условились.
Астидамант подошел, сказал серьезно:
– Потому, что эти здоровяки кричали: «Откуда и зачем появился этот скифид! Из-за него нам нет сюда больше хода!»
Лог усмехнулся.
– Я хожу к ней только с тобой, и мы втроем хорошо беседуем. Ты присядь, не бегай. – Усадил поэта на скамью, сел напротив. – Разве Опии запрещено выбирать собеседников по душе? В чем дело? Почему не скажете прямо – кто она? Почему многие ведут себя с ней как родня? Как можно иметь столько родственников?
– Что тебе сказать? – Астидамант потупился. – У вас все по-другому. Ну, кто ваша богиня любви?
– Табити! – Лог уверенно тряхнул головой. – Она охраняет кибитки, следит за тем, чтобы не погас огонь в очаге, чтобы всем было хорошо. Любит нас. Выходит, она и есть.
– Ты ребенок, Лог. – Поэт сожалеючи поцокал языком. – Юноши возроптали потому, что Опия перестала исполнять обязанности жрицы Афродиты. Это-то понятно? Ты достаточно прожил у нас.
– Что жрица – понятно, – согласился Лог. – Но почему не может выбирать друзей по сердцу, это непонятно.
– Эх ты! – Астидамант хлопнул его по спине. – Слушай насчет выбора по сердцу. Она служит в храме, как я на воротах. Если сделает выбор, ей придется покинуть храм и убраться из Ольвии. Иначе ей не простят измены и богам и людям. А люди – сплошь богатые горожане. Таким многое можно, и они сделают все, чтобы нанести ущерб, от которого не оправишься.
– Я не сделал им ничего плохого, – глядя в пол, удрученно сказал мастер. – Почему же должен бояться их?
– Ты здесь чужой, – вразумлял Астидамант. – Поберегись. Допустим, я буду рядом с тобой, что бы ни стряслось. Но что это изменит? На их стороне и сила и права. Пойми ты это, простодушный.
Мастеру стали понятны косые взгляды многих горожан, их усмешки и лица, когда он проходил по улицам. Вспомнилось, как четверо неизвестных появились вдруг перед ним в темном переулке, подсунули к лицу зажженный светильник. Головы их были замотаны, злые глаза отражали желтое пламя. Тогда он подумал, что это грабители, и порадовался, вспомнив об отданном Гекатею кошеле. Но неизвестные не потребовали золота, не пытались обшарить кафтан, не махали кинжалами. Один из них произнес только: «Больше не ходи!» и отступил с дороги. Лог добрался до дома смятенный, но этого – «Больше не ходи» – не уразумел. Может, его разглядели, не нашли что взять и предупредили – больше не ходить без добра?
