Спиной оттолкнулся от тополя и побрёл домой, весь во власти тихой благодати. «Я не встретил Нелю, – легко думалось ему, – прозевал Ваньку и Вику, зато видел такое, что все они проглядели».
Снег вскрикивал под ичигами, следы от полозьев саней слюдисто блестели, по ним, убегая от Котьки, скользили лунные блюдца. И вся дорога, выглаженная, не принявшая на себя снег, обдутая ветром, словно подметённая, – лежала яркой прожекторной полосой и резко обрубалась только на повороте. И казалось, к ней устремлялись звёзды, золотыми каплями срываясь с небесного свода. Одна, яркая, не долетела до земли, оставила после себя длинный мерцающий свет, но он быстро исчез, как исчезает выдох на оконном стекле. «Кто-то помер, – вспомнив примету, всё так же легко подумал Котька, но сразу и остановился: – Война же. Вот сейчас кто-то убит…»
Он сгорбился, внимательно огляделся. Повёл взглядом с нашей стороны на чужую. Перед ним был всё тот же завороженный луною мир с его сонной тишиной и покоем, но Котька уже не доверял ему.
И потянуло быстрей домой, к отцу с матерью, к шумной сестре, только бы не оставаться одному под выстуженным и отдалённым от всего живого небом.
Снег на крыльце был примят следами Нелькиных фетровых бурок, узеньких, с острым каблучком. Вернулась, проморгал сестричку. Котька посмотрел вниз. И сбоку крыльца утоптан пятачок, на нём расплющен окурок папиросы.
«Кто бы мог тут покуривать?» – ревниво подумал Котька, однако курящих ухажеров Нелькиных не припомнил – не выносила табачников, с отцом вечно цапалась. Дым ей, видите ли, мешает уроки готовить, голова разламывается.
Котька спрыгнул с крыльца. Подобрал окурок и даже хохотнул злорадно:
– Видать, не разламывается! – Он взлетел на крыльцо, громко застучал ичигами о порожек. Кто провожал Нельку – ясно. Папиросы «Богатырь», толстенные, дорогие, раскуривал только Илларион Трясейкин, внештатный корреспондент городской газеты. Котька его ненавидел. Трясейкин, тыловая крыса, отбивал у брата Серёги невесту, дочь Матрёны Скоровой, Катю. Сама Матрёна с радостью бы отдала дочку за газетчика, да та не хочет, ждёт с фронта любовь свою. Почему здесь мышкует, раз Катюшу обхаживает? На два фронта жениться собрался?
– У тебя совести осталось хоть капельку? – Нелька прищурила зелёные глаза. – Я за тебя полы мыть обязана, ну? Сегодня чей день?
Костя стащил шапку, почесал макушку. Да что это у него за сестра такая? Разве он сегодня не для неё ходил, отмахал тридцать километров? Да ещё встречать ходил, чтобы кто не привязался, не обидел. Ну, забыл про полы, так что из того? Завтра вымою. Чему-чему, а этому научился. Хоть весь мир пополам тресни, а у Костроминых это заведено прочно – каждый день протирки, мойки. Нелька, видимо, отгадала его мысли, затараторила:
– Подумаешь – сбегал в деревню. А ты и без дела за протоку гоняешь по целым дням. Я тоже не в куклы играла. До самой метели бомбоубежище рыли во дворе школы. Попробуй подолби мёрзлый песок. А между прочим, ты в этом бомбоубежище прятаться будешь.
– Я сам себе вырыл, летом ещё. Под яром.
Он дурашливо поклонился ей и пошел в комнату. Отец с матерью сидели там. Мать вязала, отец гнулся на сапожном стульчике перед круглой печью-голландкой, курил, выдыхая дым в приоткрытую дверцу. Видно было, и ему досталось, раз в печку покуривает. А отчитывать Нелька умела – репетировала, в пединститут готовилась после десятилетки. Поэтому в доме с ней особое обхождение.
Но хоть и доставалось Котьке от сестры, она его любила. А уж день рождения младшего брата отмечала всегда, да по-своему, с вычитанными из книжки причудами. Рано утром разбудит его, маленького, и шепчет на ухо, мол, зайка лапкой в окошко стучит, гостинец от лесных зверюшек принёс. А зайка беленький, пушистенький, лупастенький, усишки в инее, а сам улыбается, аж зубки торчат-поблескивают, месяц на них играет. Он шубёнку набросит и дуй на мороз. А под крыльцом берестяной туесок полёживает, а в нём конфетки, пряники, иногда прозрачный петушок на занозистой лучинке. То-то было радости и благодарности лесному народцу. И Нелька прыгала тут же, счастливая.
Но однажды рухнула вера в подарки от заек, медвежек и прочих лесных приятелей. В туеске лежал заводной железный танк на резиновых гусеницах с колёсиками-дутышами, даже ключ от заводки привязан был к башне голубой ленточкой. Нелька, как всегда, заявила – зайчики прислали. «Что им за это надо сказать?» – «У них разве фабрики есть, где такие игрушки делают? – распустив губы, спросил Котька. – А голубенькая ленточка на башне из её косички. И пусть не обманывает, что зайки привязали. Магазинская ленточка, мама покупала».
Поняла сестра – вырос братишка. И прекратились ко дню рождения подарки от зверюшек. Домашние стали их дарить от себя, как взрослому.
Так ушла сказка, но осталось воспоминание о ней: берестяной туесок, разноцветье конфетных обёрток на утреннем синеватом снегу, сосущий пальцы мороз, когда вместе со снегом сгребал в берестянку рассыпанное в радостной суете присланное из леса богатство. И это на всю жизнь.
Сейчас бы посидеть у ног отца перед открытой дверцей и, глядя на огонь, помолчать, но в комнату быстро вошла Нелька, полезла под кровать. Сейчас найдёт коньки-снегурки, которые Котька прятал на облюбованное место, а Нелька их упрямо бросала у порога.
Нелька выбралась из-под кровати с коньками, мстительно поджала губы и пошла на Котьку. Но неожиданно для неё отец вскочил на ноги, швырнул окурок на пол.
– Хва-тит! – Он наступил ногой на окурок, давнул с подкрутом. – Что это такое в доме творится? В казарму старорежимную превратили!
Осип Иванович выходил из себя редко, но, если заводился – надолго. Домашние это знали и, если чувствовали грозу, примолкали. Нелька это тоже усвоила и теперь сразу же напустила на злое лицо улыбку.
– Что они, пол продавят? Из дома кого выживут? – отец топнул ногой. – Да что это за жизнь получается? Пройти боишься, а как люди явятся – пожалуйста, у нас ещё не мыто. К чему эта показуха? Я тебя спрашиваю, дочь? Ты и мужа так же костерить будешь из-за чистоплюйства своего?.. Э, посмотрим ещё, какой попадётся. Если не слюнтяй, не подбашмачник – сбежит. На другой день сбежит.
Котька почувствовал – вот самый момент встрять в разговор, пока отец на его стороне. Ломать женские порядки, так ломать сразу. И он встрял:
– Ей слюнявый попадёт, я знаю, – поддакнул он отцу.
– Что такое? – Отец изумлённо откинул голову. Усы-бабочки поползли вверх, словно спешили спрятаться в ноздри. Это был дурной признак.
– Что такое? А кто с ней у крыльца шухарил, кто папиросочки покуривал? – завопил Котька, зная по опыту, что в подобных случаях надо орать, сбивать с толку. И хотя подумал мельком, что предаёт сестру, но остановиться было страшно, раз отец перекинулся на него.
– Так кто же там такой покуривал? – Осип Иванович взял Котьку за ухо колючими пальцами. – Какой слюнявый?
– Какой-какой! – ожидая рывка, сжался Котька. – Илька Тясейкин, вот какой! Скажешь нет, Нелька?
