Котька завладел пешнёй, долго долбил огромную прорубь. Когда до живой воды осталось совсем немного, отец сам начал подрубать лёд на дне проруби. Тонкая это работа. Пробей отверстие раньше – хлынет вода фонтаном, наполнит прорубь доверху, потом попробуй вырубить дно. Сам весь забрызгаешься и катанки ко льду приморозишь.
– Ну, с Богом! – Отец перевернул пешню вниз рукояткой и быстрыми тычками проломил дно. Куски льда всплыли густо. Котька вылавливал их сачком, а самые большие Осип Иванович поддевал острием пешни и ловко отбрасывал в сторону. Так же выдолбили растяжки крыльев и вдвоём потянули шест. Показался вентерь. Скатываясь к завязанной мотне, в нём живым серебром трепыхались чебаки, сазанчики и прочая мелочь. Котька сбросил варежки, развязал бечеву, и на лёд брызнул искристый дождь. Рыбки подпрыгивали, норовя скакнуть в прорубь, но Осип Иванович унтом отгребал их подальше. Лёд окропился блёстками чешуи.
Отец перекуривал, щурясь на солнце. Дыма в пару от дыхания не было видно. Тихо было на реке. Солнечно и морозно. Где-то гулко, по пушечному, лопался лёд, и гул долго шарахался меж крутых берегов, подбрасывал в воздух ворон, что расхаживали по утрушенной соломой и навозом дороге, и снова наступала тугая тишина безветренного, скованного стужей дня.
Отец продолжал курить, улыбался удаче или молодость вспоминал. И часто так – стоит, улыбается, а его вроде здесь нету. Лицо помолодеет, даже румянцем пробьёт. Почему так бывает с пожилыми людьми, Котька не понимал, посмеивался про себя над их причудинками.
Дребезжащий звук вывел его из задумчивости, но что это, сразу сообразить не смог. Что это значит, первым всё-таки понял отец. Он повернулся лицом к недалёкой лунке, пригнулся, будто скрадывал кого-то. Окурок свисал с фиолетовой губы, подрагивал вместе с нею.
– Ко-о-отька! – Осип Иванович зашоркал унтами по льду, но с места не двигался.
Брошенная поперёк лунки удочка шевелилась, стукалась о края. Кто-то там, в глуби, схватил наживку и пытался утащить. Котька подлетел к лунке. Её даже подёрнуло ледком, наплав нырял в проруби, кидался в стороны, леска так и сяк пилила тонкий ледок, вот-вот перетрётся. Он схватил удочку, потянул. Тяжёлое и живое водило леску, тянуло вниз руку.
– На локоть, на локоть выматывай! – поучал отец, семеня на выручку. – Ленок схватал или таймень, язви его! Тащи-и!
Котька умело, по-рыбацки, поволок рыбину из глубины. Синего отлива, крапленый золотом и чернью показался ленок. Он раздувал жабры, хлопал крепкогубым ртом, бурлил воду багрянопёрым хвостом. Дух захватило у Котьки, когда выдернутый из воды ленок оторвал крючок и шлёпнулся назад в лунку. Котька с плачем грохнулся на колени и, словно выстрелил рукой, заклинил ею ленка в лунке. Отмахнув с другой варежку, поддел рыбину под жабры и, чувствуя под пальцами трепещущую мякоть, отбросил рыбину в сторону.
Только теперь подскользил Осип Иванович, стащил с Котькиной руки мокрую варежку, стал обжимать рукав телогрейки, вымоченной до локтя.
– Дуй домой, сынка. – Он суетливо напяливал на мокрую руку Котьки свою рукавицу. Котьку трясло от азарта, даже жарко стало. Хотел подобрать варежку, но её успело крепко прихватить ко льду.
– Беги, сынка, я отколупну, – торопил отец. – А ленок-то, ёс кандос, а? Килограмма четыре будет сукиного сына. Уха-а!
Котька побежал, но притормозил у рыбины. Ленка уже опахнуло изморозью, он вяло выгибался.
– Унесу его, – решил Костя, подхватил ленка на руку и с разбежками, с подкатами заспешил вдоль берега к взвозу.
С высокого яра увидел – отец тоже двинулся домой. В стужу рыбалка без рукавиц – не дело, быстро без пальцев останешься. Котька бежал улицей. Рукав лубенел, сдавливал руку, её стало пощипывать. Миновал барак, другой, осталось пробежать мимо единственного в посёлке двухэтажного дома, где на втором этаже жила Вика с тёткой. А там – сто метров, и всё, тепло родное. Лицо от встречного ветра очужело, на щеках замерзали слёзы, да ещё будто кто щелкнул по носу, и Котька начал оттирать его. Дальше не побежал – юркнул в тёмный подъезд и налетел сослепу на Вику.
– Котька, – удивилась она. – Да ты белый весь!
– Убу-бу-бу, – бубнил он, надраивая варежкой бесчувственный нос.
Вика прикрикнула тоном взрослой:
– Марш в квартиру. У тебя рука в лёд сделалась.
– Эт-то ленок к ней примёрз, – прошамкал Костя. – Рыба.
– Ещё чего? – не поверила Вика. Она отставила ведро с золой под лестницу и потащила Котьку вверх по скрипучим ступеням.
Жилище учителки – так её звали по-прежнему, хотя в школу она теперь не ходила, – угловая комната. Таких квартир было в каждой секции три, и в каждую вела своя дверь из квадратной прихожей. Четвёртая комната служила общей кухней. Вика втащила Котьку в комнату, начала стаскивать с него телогрейку. Так, вместе с примёрзшим ленком она и грохнулась на пол. Котька прислонился к печной стенке, прикладывая к ней то одну, то другую щёку. Вика открыла дверцу духовки, подставила стул, набросила на спинку телогрейку. Потом присела перед ленком, провела пальцем по жаберной крышке.
– Рыба, – как будто только теперь поверила она. – Зубастая. У нас в Сестрорецке тоже больших ловили. В озёрах. Широкие такие караси. – Она подняла глаза на Котьку, улыбнулась. – А щёки у тебя в извёстке.
Улыбалась Вика редко. Губы чуть дрогнут, наметятся подковкой и тут же распрямляются. В школе не перемене всё больше стояла у окна и смотрела во двор. Поначалу её считали задавалой, а мальчишки – недотрогой и маминой дочкой. Один больно дёрнул за косичку, а она даже не ойкнула, только спросила у обидчика: «Так разве можно?» Больше её не задирали, а когда она рассказала ребятам – какая она, война, вблизи и что ей пришлось пережить, то девчонки, хоть задним числом, но отлупили после уроков того мальчишку портфелями.
Котька обтёр лицо ладонями, сел на стул перед духовкой, телогрейку положил на колени. Ему стало хорошо, разморило в тепле. У Вальховских он бывал и раньше, помогал Вике по химии. В их комнате всегда было тихо. И сейчас тихо. И Вика рядом. Сидит на корточках, выставила коленки, обтянутые рубчатыми рейтузами, а на одной коленке аккуратный шов, почти незаметный.
– Из рыб супы варят, – проговорила она. – Или жарят. Очень вкусно.
– Смешно это – супы. – Котька с недоверием посмотрел на неё. – Уха – другое дело.
Вика глядела на рыбину, рыжая чёлка рассыпалась, завесила лоб, на острых плечах косички лежали бронзовыми змейками. На концах их топорщились марлевые банты. Котька покосился на ленка. Он оттаял, чуть потускнело серебро, на боку выступили бурые пятна, но багряный хвост оставался таким же праздничным, широко растопырился, прильнув к половице. Котька соображал, как бы половчее отдать ленка. Сказать – отец послал?..Отец уж, поди, дома и про удачу расхвастал, ждут рыбака – куда пропал?
– Почему вчера в клуб не приходил? – Вика положила руки на колени, на руки опустила голову. Из-под чёлки смотрела на Котьку, но странно, будто сквозь него.
