Сонный посёлок проскочили ходко, никого не встретив на пути. Даже собаки, отлаяв ночь, спали в своих будках, закупоренные предрассветной студью. Только с дальнего края посёлка долетал гул фабрики, работающей в третью смену. Скоро посёлок с блеснувшими тут и там первыми огоньками исчез из виду.
Ванька с Котькой затевали тычки, жеребятились от радости. Утренние звёзды светили ярко, глаза покалывало от их льдистых лучей. Над рекой тянул устойчивый хиус, вымораживая всё живое. Когда с утробным гулом лопался лёд, казалось – сани ухают вниз, становилось жутко, и оттого ребячья возня начиналась с удвоенной силой. На них не покрикивали, пусть греются.
– Хорошо-о! – бодрился Осип Иванович. – В эдакий мороз коза в сумётах днюет. Больших переходов не делает, по орешникам в снегу залегает.
С рассветом свернули с наезженной дороги на речушку и погнали по наледи вверх к истоку. Показалось солнце, и мороз напрягся. Пар изо рта Осипа Ивановича вылетал комочком, сыпался на тулуп белой пылью. Но солнце оторвалось от сопок, тяжело поползло в небо, и сразу стих хиус, начал сдавать мороз. В искромётном пространстве стало не различить, где кончаются берега речушки и начинается тайга: всё горело, переливалось в глазах, слепило.
С потеплением начала появляться живность. Теперь не одинокая лошадка тащила промёрзшие сани. Сорока увязалась за ними, летела, вздымая и опадая обочь дороги, трещала на всю вселенную: «Едут страсти-мордасти, берегись, берегись!» В убелённых распадках безымянных ключей на берёзах чёрными шапками висели тетерева. Подвернуть к ним на санях на верный выстрел можно было, но мужики не рискнули – в торосах полозья искрошишь, кончится охота, не начавшись. А пешего тетерев не подпустит на сто шагов.
В этом, казалось, совершенно безлюдном пространстве совсем неожиданно для Котьки навстречу попался обоз из пяти огромных стогов. Навьюченные таёжным сеном возы громоздились высоко в небо, придавленные тяжелыми жердями-бастригами. Тетивой гудели напряжённые верёвки. Возы тянули битюги – привозные коняги, раньше не водившиеся в этих краях, – каждый из-под Ильи Муромца, след шапкой не накроешь.
Встречные сделали остановку, сбились в кучку покурить, перекинуться новостями. Выползли из саней и Котька с Ванькой, ноги размяли.
И снова дорога. Хрупает снег под копытами, летят спрессованные лепёхи, шлёп-шлёп – хлопает лошадку по ляжкам обвисшая шлея, подгоняет. Совсем близко к верховью дорогу перебежали волки. Лишь на секунду замерла их цепочка на белой наледи, а уж вожак сердито отмахнул треугольной головой и трусцой повёл стаю дальше, к заснеженным пихтачам.
– Сурьёзные зверюги, язви их. Тоже охотники, – глядя с уважением в их сторону из-под лакированного козырька, проговорил Дымокур. – Не сидится в морозе, ротозеев ищут. Попадись-ка им сейчас. Хо! С ичигами и тулупом сглотют.
– В стаи сбиваются большие, это неладно, – поддакнул Осип Иванович, обвёл вокруг себя кнутовищем. – Видать, мало пищи в тайге, вот и сбегаются. Скопом-то понадёжнее. Загоны устраивают. Всё как у людей. С умом, чертяки.
Возбуждённые встречей с волками, парнишки ещё долго вертелись в санях, ждали, кто ещё объявится, может, медведь-шатун, но больше зверьё не встречалось, и они снова зарылись в сено.
Зимовье, куда они добрались под вечер, срубил Филипп Семёнович еще в начале двадцатых годов и с тех пор каждый год выбирался сюда зимней порой поохотиться, отдохнуть от хлопотных семейных дел, а пуще от въедливого баса жены своей, Любавы.
Осип Иванович бывал здесь редко, но угодья удодовские считал самыми добычливыми. Поэтому согласился ехать прямиком сюда, а не на свои, костроминские, хотя глянуть на родные, давненько не посещаемые елани считал долгом обязательным, да и сыну показать заповедное надо бы, взрослеет парень.
Снега в этом году выпадало мало, зимовье стояло незаметённое, дверь – чуть потянули – легко отгрудила косой сугробик. Духом стужим, необжитым, встретила избушка. Кое-какие довоенные припасы свисали в мешочках, подвешенные к матице, вязанка козьих шкур лохматилась в углу. Не обметённое изморозью оконце струило синий свет. На столе валялись пустые гильзы, поблескивала серебряной фольгой растерзанная пачка плиточного чая, на горлышке бутылки торчала оплывшая свеча.
– Ишь, сукины дети, домовничали тут! – ругнулся Дымокур, сметая ладонью на пол мышиный помёт. – Давай, парни, устраивайся, а я конягу приберу. Осип, пошли.
Распорядился строго, на правах хозяина и пошел из зимовья. Полы тулупа болтались крыльями, мели пол. Осип Иванович покорно пристроился в затылок Дымокуру, пошел следом. Филипп Семёнович нынче охотничий бригадир, ему подчиняться надо.
Ванька тоже решил командовать над Котькой. Кивнул на печку, дескать, давай растапливай. Сам взял раздёрганный голик, видимо, посчитал, – мести пол ещё унизительнее, бросил веник к ногам Котьки, сам присел перед печкой.
Котька добросовестно подмёл зимовье, что мог, прибрал на свои места, задумал выскоблить ножом стол, прикинул – воды сейчас не добудешь, придётся таять снег.
Гудела печка, дверь в зимовье то и дело хлопала: мужики выносили, что не сгодится, вносили привезённое. Ванька ворчал – хоть ночь топи, не натопишь тайгу-то. Филипп Семёнович, возбуждённый переездом, добрым видом зимовья, целостью имущества и припасов, весело отшучивался:
– А ты дров, Ванюха, не жалей. В тайге, покаместь, дров хватает.
Ванька в который раз выбежал, запрыгал у поленницы. Паря вспотевшей головой, втиснулся в дверь, хрястнул поленья об пол. Быстро затолкал в топку дров и, сидя на корточках, наблюдал, что сейчас произойдёт. Железка на миг притихла, потом загудела пламенем, и жестяная труба начала малиноветь снизу до самой потолочной разделки.
– Эдак-то зачем? – встревожился Дымокур – Заставь дурня Богу молиться… Ниче не можешь по уму?
Котька взял кастрюлю, вышел на вольный воздух. Звёзды густо высыпали на небо, над сопкой висела полная луна, оголубив сиянием густой пихтач по увалам. На искристом снегу тень от зимовья лежала чернильным пятном. Фыркала, похрумкивая сеном, кобыла и была тоже голубой с одного бока, и тоже чернильная тень лежала от неё на снегу, но не мёртвая: переступала ногами, трясла косматой гривой.
Он набил кастрюлю снегом, стоял, пока не продрог.
– Тебя за смертью посылали? – крикнул, выскочив из зимовья, Ванька. – Он подхватил кастрюлю – и бегом назад. Котька виновато пошёл следом.
Филипп Семёнович с отцом сидели за столом, раскладывали припасы, что куда, на сколько хватит, что попридержать, подэкономить.
– Ты что там застрял, сынка? – встретил отец Котьку. – Ты привыкай всё проворно делать, будь таёжкой. Тут лентяй да неумелый пропадёт в два счёта.
Дымокур кивал потной лысиной. Ванька малиново рдел, как труба у печки, но не от жара. Понимал, старики хвалят его, ставят в пример неумехе Котьке. Поэтому старался вовсю: двигал, гремел кастрюлей, шуровал в печи.
Угомонились поздно и встали поздно. Позавтракали картошкой в мундире с ломтиком сала каждому, выпили по кружке крепкого чая и стали собираться на первый выход в сопки, разведать, что к чему, оглядеться. Осип Иванович с Дымокуром обули унты из выделанной сохатиной шкуры – мягкие, белые, стельки в них из сухого пружинистого ковыля, ноге тепло и легко. На Ваньке тоже унты на ногах, но камусовые, а Котька – в катанках. Все четверо в стёганых ватниках, и у каждого по ружью. Настоящая промысловая охота.
