От самого зимовья разошлись парами. Осип Иванович с Котькой, Удодов с Ванькой. Одни по распадкам, другие по увалам: кто на кого коз нагонит.
Свистит крепкий наст под лыжами, сзади остаётся широкий след. Хорошие лыжи у Котьки, подбиты шкурой с сохатиных ног. Вниз скатываешься – короткая, жесткая шерсть приляжет, едешь сколько надо. В гору идёшь – шерсть дыбом станет, не скользят назад лыжи.
Первый табунок коз увидели далеко на седловине, второй перебегал распадок, стремясь выскочить на соседнюю гриву. Четыре козы – впереди рогач гуран – неслись кучкой, видимо, стронули их с лёжек. Козы, напуганные, ещё не опомнились, не выстроились цепочкой, чтоб легче бежать по протоптанному следу. Они делали прыжки, увязали в снегу, махом вырывались из него и снова вязли. Осип Иванович среагировал быстро. Котька не успел ружьё с плеча сдёрнуть, как один за другим ударили выстрелы, осыпали с ближних пихт легкую кухту. Рогач гуран перевернулся в воздухе и ткнулся в снег. Остальные развернулись от просвистевшей перед мордами картечи и пошли прыжками назад, наискосок к охотникам.
– Не торопись, сынка, под шею цель, как раз будет! – свистящим шепотом поучал Осип Иванович, быстро перезаряжая двустволку.
Котька выстрелил в близко набежавших коз, промазал. Зато табунок распался, каждая коза бежала отдельно, взметая за собой белую пыль. Расчётливо два раза громыхнула тулка Осипа Ивановича, и два рыжих пятна замерли на белизне распадка. Четвёртая коза махами вылезла на гриву, оглянулась на отставших подруг, рявкнула и скрылась в ржавых зарослях орешника.
Так и не успел перезарядить своё ружьё Котька, только переломил в казённике, и уже всё было кончено. Осип Иванович выковырнул из снега в спешке выброшенные стреляные гильзы, обдул их, сунул в гнёзда патронташа. Рукавом телогрейки любовно провёл по стволам, потом перекинул ружьё за спину, ощупал на поясе нож в деревянных ножнах. Глаза его слезились от азарта, он моргал, встряхивая головой.
– Язви их, состарились гляделки! – ворчал он, но ворчал весело, взвинченный ловкими выстрелами, удачей в начале охоты.
– А отошли-то от избушки всего ничего! – ликовал Котька, прыгая с переломленным ружьём. – Вот уж настреляем мяса! Дней-то впереди – ого-го!
Отец взял у него двустволку, с клацаньем сложил.
– Сплюнь три раза, не сглазить бы. – Он навесил ружьё на плечо Котьке. – И запомни: когда пришло время стрелять, не суетись.
– Так в первый же раз, папаня!
– А одну-то ты, однако, зацепил. Видал, как зигзагами после выстрела пошла? Я уж только, кажись, дострелил? Так и запишем.
– Не запишем. – Котька набычился. – Не я завалил, значит, не моя.
– Тоже верно, – улыбнулся отец. – Еще добудешь. Главное – не суетись, говорю. Поймал на мушку – и веди стволом, веди, не останавливай, а курок поджимай, поджимай. Вот под ускок козий давни на него, в самый раз угодишь. Ну, ладно. Коз надо в одно место стаскать.
Косули были упитанные, каждая килограммов по двадцати пяти, а гуран на все тридцать. Его себе на ремень-волокушу привязал Осип Иванович, Котьке велел тащить инзыгана – годовалого козлёнка, самого маленького. В это время с увала долетел крик Удодова:
– Каво стрелили, мужики-и?!
– С по-олем, Филипп! – напрягая шею, прокричал отец. – Спускайтесь мясо тащить!
– Но-о, перегуд вашу мать, как скоро! – поспешая к ним, еще издали радовался Филипп Семёнович. Ванька подкатил первым. Завистливо и вопросительно глядел то на коз, то на Котьку. Подскользил запыхавшийся Удодов, за руку, по-бригадирски, поздравил спарщика. По такому удачливому началу немедленно начали сворачивать по цигарке, в возбуждении сорили на снег бурой махрой. У того и другого дрожали руки.
– Значит, есть здесь козулька, есть! – обирая с усов ледышки, уверял себя Дымокур. – Сейчас бы распластать одну, да печёнку достать, свеженинки пока тёплой отведать, а то уж и забывать стал, какая она на скус. Ребят тожить приучать надо. Печёнка охотнику наипервейшая еда.
– Соли с собой не взяли, вот беда, – ответил Осип Иванович. – А без неё парней вывернет без привычки. Потерпим до зимовья, тут недалеко.
– Вот опущенье, так опущенье! – сокрушался Дымокур. – Сольцу завсегда надо при себе иметь. Давай, Ванюша, привязывай козишку – да порыскали к избушке. Ужинать с мясом будем, с мя-ясом!
– По стратегии, – поддел Ванька. – А почо пять раз стреляли? И ты, Котька, стрелил?
Котька кивнул.
– А какая тут твоя? – Ванька затянул петлю на задних ногах козы, завистливо приузил глаза.
Котька отвернулся и, чтобы уйти от расспросов, поволок инзыгана по старой своей лыжне. Дымокур выпятил губу, покивал Осипу Ивановичу, мол, гордый парень, не хочет чужую удачу себе присваивать. Осип Иванович в ответ подмигнул, дескать, самолюбивый, это неплохо, своё добудет из упрямства.
Ванька понял их немой разговор и вслед Котьке обрадованно крикнул:
– Смазал, мазила!
Филипп Семёнович дал ему подзатыльник.
– Почо смазал? Не угодил по первому разу. – Он погрозил Ваньке рукавицей. – Ещё как себя покажешь, тогда и орать право заимеешь. Оболтус, он оболтус и есть.
К Новому году надо было обязательно отвезти добытых коз в посёлок, сдать в столовую. Филипп Семёнович с Осипом Ивановичем были довольны: за неполную неделю настреляли девять косуль. Их туши, без шкур, облитые водой и замороженные, чтобы стужа не сушила мяса, не терялись бы килограммы, лежали штабелем у стены зимовья, чуть припорошенные снегом.
В последний день отличился Филипп Семёнович. Пришел в зимовье поздно, совсем ночью, приволок двух коз на одной волокуше, да еще гурана зарыл в сумёте за шесть вёрст от становья. Чтобы вороньё или волки не растаскали добычу, срезал и ошкурил несколько сучьев, воткнул их в холмик: надёжная охотничья придумка, никакой зверь не подойдёт, а что его так пугает – объяснить трудно. Котька с Ванькой засмеялись, мол, останутся от гурана рожки да ножки.
– Не тронут! – заверил их Осип Иванович. – Вы еще много чего не знаете, так прислушивайтесь. Какие еще хаханьки? Проверено на опыте. Ты гляди, Филипп, хохочут! А над чем? Над мудростью людской! И-эх!
Он махнул рукой, снял с притолоки над печкой портянки, стал отминать их. Дымокур распустил на унтах сыромятные ремешки, сидел в мокрой от пота рубахе на чурбачке с кружкой густого чая. Поднося к губам кружку, далеко выпячивал губы, опасливо вшвыркивал кипяток и с каждым глотком прикрывал глаза.
– Пущай, Оха, скаляться, дело молодое, беспонятливое. – Он поставил кружку на пол, начал стягивать унты. – Я для надёжности хотел в сугроб портянку сунуть, да поостерёгся, отморозил бы ходулю. – Дымокур хлопнул по укороченной ноге. – Служит пока исправно, хоть и поскрипывает в чашечке. А имя можно кое-что поведать, для пополнения ума. Вот был со мной случай, ну сплошной смех и грех.
И он, посмеиваясь, рассказал, как давно, до революции, когда ещё жили своим хозяйством, испортил брату солонец, чтобы тот не попрекал его неудачной охотой.
