– Молодец моя мама! – похвалила Катя, хозяйничая, выставляя стопочки и наполняя их настойкой. – К тётке ушла, а я в погреб – да и отлила. Там ещё бутыль целая, хватит женишку сердешному, хоть утопись он в ней. Ну, будем счастливы!
После первой стопочки повеселели, дружно спели «Москву майскую». Девчата танцевали, даже вытащили Устинью Егоровну, крутили её так и эдак, аж изба кругом пошла у неё перед глазами, еле отбилась от девчат.
И снова за стол. Шумно стало в избе. Выкрикивали тосты, со звоном сталкивали рюмки, новый тост и снова – дзинь!
Котька сослался на усталость, пошёл прилечь.
– Один мужчина за столом – и тот убегает, – упрекнула Катюша. – Сиди давай. Сейчас танцевать будем.
Она накинула платок, сбегала к себе домой и приволокла патефон Трясейкина и пачку пластинок.
– А чё гирю не прихватила. После гулянья утречком – раз, два! Физкульт-ура!
– Ишь какая умница! – Катя свалила ей на колени пачку пластинок. – Слышите, люди добрые? Она моего женишка богатенького хочет к себе переселить. Не дам! Через труп!
Устинья Егоровна улыбалась их шумной болтовне, водила рукой над закусками, но куда там! Девчата ткнут вилкой, подцепят, что попадёт, и опять отлетают от стола – танцевать.
Что там поёт патефон дребезжащим нутром – путём не разобрать, да и не надо: ноги двигаются ладно, все свои, все хорошие и счастливые.
– Капочка, приглашаю. – Подобревшая Неля подхватила Капу, завертелась. – Да сбрось ты кашне это, жарища ведь. Ты и так хороша! Мама, верно – красивая Капитолина батьковна?
– Доченьки мои, все вы красавицы. Жалко, сидите одни, без ухажёров. – Устинья Егоровна насторожилась, посмотрела на дверь. – Ты, Катюша, дверь-то закрыла? – тихо спросила она. – Кто-то шарит там, ли чо ли?
– Ко-отька! – позвала Неля.
Котька выскочил из боковушки и тут дверь распахнулась и через порог переступил огромный валенок, над ним зачернела рука с саквояжем, потом уж показался до глаз закутанный фельдшер. Устинья Егоровна выдохнула «фу-у» и опустилась на табуретку.
Фельдшера тут же затащили за стол, подсовывая то, другое, а он, оттаивая, смущённо улыбался всем сразу, дышал на посиневшие пальцы. Реденький пушок серебрился на его голове, будто кто дунул и не до конца сдул истончённые волосы. Маленьким лицом, склеротическим румянцем на скулах и пушком на голове Соломон Шепович походил на вдруг состарившегося ребятёнка.
– Матка Бозка, что за стол! – фельдшер глядел на еду, качал головой. Ему поднесли стопочку, но он, построжав, отставил её, ложкой сгрёб со сковороды картошки, с трясцой поднёс ко рту, долго жевал, прежде чем проглотить. Потом прикрыл глаза, вынул платок и утёр пот, бисером выступивший на лице.
Теперь в кухне было тихо. Все видели – плох, совсем плох старик. В семьдесят лет сидеть на столовской баланде, где в глиняной миске привольно плавает зелёное крошево мёрзлой капусты, а в лучшие дни – щетинистые от грубого помола клёцки…
– Теперь можно. – Фельдшер показал на стопку. – А на совсем, когда пусто в живот – неможно.
Сели пить чай с вареньем. Фельдшер цокал языком, в наслаждении закатывал глаза.
– В уланском полк я имел добре конь, – рассказывал гость о своей далёкой молодой поре. – Я скакал в седло всё равно казак. Вы уже не видеть старого Соломона скакать на конь. Разве что палочка наверх!..
Было совсем поздно, и старик собрался уходить. Он устал. Ослаб от большой еды, от суматохи, так нежданно выпавшей на его одинокую долю. Светлые глаза смотрели сонно. Девчата решили его проводить и теперь бережно закутывали в пальто, обвязывали шарфом, словно ребёнка на прогулку. Устинья Егоровна успела в свёрточек положить оладьев и сунула в саквояж, туда же поставила банку с вареньем.
Неля с Катей увели фельдшера, и Капитолина тоже стала прощаться.
– Да ты чо в этаку даль? Ночуй! Девки до утра не придут. Договаривались дуреть, у Мунгаловых рядиться будут кто в каку кикимору. Вместе встретим, если забредут. Понужнуть из дома нельзя ж, Рожество. Оставайся и ночуй!
– Спасибо, Устинья Егоровна, я побегу, – отказалась Капа и стала собираться. – Надо избу подтопить, а то выстынет, дров не напасёшься. – Уже одетая, сказала: – Костя в каждом письме вам приветы шлёт, да я всё передавать не решалась. Уж извините, конечно.
Устинья Егоровна обдёрнула на груди Капы шаль с белым навесом крученых кистей, и Капа от этой заботы её и ласки всхлипнула, упала головой на плечо Устиньи Егоровны, прижалась, благодарная.
– Ничё, девонька, ничё-ё, – оглаживая её голову, твердила Устинья Егоровна. – Забегай, дочка, не чинись, и за ранешнее меня не казни. Вернётся – и живите, раз друг другу глянетесь, а мы ничё-ё.
На крыльце затопали табуном, в сенцах мёрзло застонали половицы. Капа откачнулась от Устиньи Егоровны – в избу ввалилась орава подростков кто в чём: в вывернутых шерстью наружу полушубках, в цветастых платьях поверх пальтишек и просто так, неряженых. Они напустили холода, шушукались, подталкивали друг друга. Впереди всех стоял мальчонка, совсем маленький, в длинной, до пят, телогрейке, в огромных кирзухах. От лица всей компании он сдёрнул с головы шапку, поклонился, как клюнул, поднял на Устинью Егоровну серьёзное лицо и тоненько завыл:
А мы были во городе во большом,
Видели тамо чудо великое:
Анделы запели-и,
Арханделы засвистели,
Сам Никола святый
Бочки на небе катал.
А мы грому спужалися,
До вас еле живы добралися.
Мальчонка шмыгнул носом, утёр его рукавом фуфайки, сверкнул глазёнками на компанию, мол, чего молчите, и компания вразнобой поддержала:
– Подайте, Христа ради!
Взрослым на потехи,
Детям на орехи-и!
Видно было – ждала ряженых Устинья Егоровна, прошла к шкафчику, взяла из него тарелку и, с лицом приветливым, просветлённым, вернулась к толпившимся у порога малолеткам. Чинно поклонилась им, на вытянутой руке подала тарелку, полную оладьев, ответствовала нараспев:
А мы всюё ноченьку не спали,
В печке кирпичи шшитали,
Вас поджидали.
Примите нашу малую малость,
Чтоб хозяевам радостно сталось!
Мальчонка с достоинством протянул руку, взял заработанный оладушек, запихал в рот. Остальные тоже взяли. Устинья Егоровна тарелку не убрала, мол, берите всё. Тогда мальчонка рукой худенькой, как цыплячья лапка, цапнул второй и спрятал в карман. Компания разобрала остаток, тоже попрятали. Мальчик надёрнул шапку, развернулся и стал деловито подталкивать свою артель в спины и пропал в облаке пара последним, громко стуча мёрзлыми кирзухами.
Капа с Устиньей Егоровной не шевелились. Когда стало тихо, мать отстонала долгим вздохом, спросила:
– Чей?
– Да печника Михайлы внучек. – Капитолина взялась за дверную скобу. – Кирпичи деду подтаскивает, работает. По людям кормится. Отца-то как убили на фронте, мать тоже где-то пропала, с лета ещё. А дедка-то сам как малой. Хоть бы в детдом мальчонку.
