На пути решил заглянуть на свой огород, как там, думает ли прорастать картошка? А вдруг да выглянули на свет белый тёмно-зелёные, округлённые, как чушачьи ушки, ядрёные листочки. Шел, беспокоился, не напакостил ли кто. Во многих местах видел воровские подкопки, ждите теперь урожая, хозяева.
Вот и ключ, к которому бегал с фляжкой. Кипит в ней водица, перебрасывает соринки. По закраине лунку густо обстала трава, клонит сочные, опившиеся стебли. Вокруг только кое-где зеленью продёрнуло, да и то по межам, на вспаханном – не травинки, а тут жизнь полная, сытая. Правда, дождей нынче долго всё не было, только прошедшей ночью хорошо полило. Теперь должно зазеленеть всюду.
Зачерпнув из ключа берестянкой, пил маленькими глотками студёную воду, а дух всё равно захватывало и в груди заломило. Рядом с ключом кто-то нагрёб небольшую насыпь. Она преградила путь тоненькому ручейку, образовав озерко, из него по канавке вода текла на огород Чифуновых, а там разливалась между грядок. Вот так Ходя, весь в папу. У всех ни дождинки, а у него полив идёт самотёком. И поле хорошо увлажнено, не то что другие деляны.
Котька обошёл запруду кругом. Насыпь кое-где промыло, сквозь неё просачивались ручейки, ниже они сливались в один, и он, уже сильненький, журчал дальше по склону, огибая муравьиную кучу. Великое смятение охватило жителей муравейника. Они суетились, но в их суете чувствовался мудрый порядок. Котька присел на корточки, пригляделся.
Видимо, вода проникла в жилище и подтопила нижние помещения. Спасая потомство, одни вытаскивали наверх белые куколки, другие волокли прутики и соринки, воздвигая на пути ручейка плотину, намереваясь отпрудить его бег в сторону Хоть и мал был ручеёк – в палец всего, для муравьишек он был рекой, был пагубой. Они обречённо бросались в поток, их сносило, прибивало к грудке мусора, перемешанного с чёрными телами собратьев, и грудка эта шевелилась. Из-под натасканных соринок торчали лапки, тускло отсвечивали белыми опоясками опившиеся до смерти брюшки, но насыпь, хоть еще и не прочная, стояла на пути врага. Всё новые колонны муравьёв выходили из глубин муравейника, бросались в бой и гибли, наращивая телами спасительный вал.
Котьку потрясла их отчаянная борьба. Он колышком процарапал новое русло, и вода отступила от муравейника.
На огород свой заходить не стал, глянул издали – цел, не изрыт покопками. Тут бедокурить лихим людям опасно – посёлок под боком.
По взвозу на яр поднималась с корзиной Вика. Он обрадовался ей, окликнул. Из-под придавившей её корзины Вика посмотрела вверх, узнала Котьку. Он спрыгнул с яра вниз и по песчаному откосу съехал к ней, снял корзину. Платье на Вике было мокрёшенько, прилипло, обозначив острые лопатки. Вдвоём они как следует отжали бельё. И Котька выволок полегчавшую корзину наверх.
– К деде Гоше пойдём, – предупредила она.
Он кивнул, догадываясь, что синяя рубаха – дедова, а белая в полоску – фельдшерова.
Дед прихварывал. Он лежал в своей маленькой комнатушке на железной кровати, укрытый серым солдатским одеялом. Седые волосы прилипли ко лбу, в провалах землистых щёк серебрилась инеем давно не бритая щетина. Старый дед спал, а над его кроватью в овальной раме висела его фотография, только молодого, в лихо заломленной бескозырке, с колечками усов над губастым улыбчивым ртом, но ещё без серьги в ухе. О том, как она появилась у него, знал весь посёлок. И для мальчишек эта романтическая история не осталась тайной. Подвыпив, дед любил вспоминать, как вторая эскадра поплыла из Балтики на Дальний Восток бить японцев, как на знойном островном берегу под печальным навесом пальмовых листьев гибкая, как хлыст, малайка, прикрытая гирляндой белых цветов, зацеловала его, очумила ласками, а утром, встревоженная пением горна с эскадры, разлукой с нечаянной любовью, прокусила белыми клычками его ухо, вдёрнула свою серьгу и объяснила как могла: «Потеряешь – помрёшь!»
– Дедка, дедка-а! – стала звать его Вика, будто выманивая из какого-то далека.
Он открыл глаза, долго смотрел на Вику.
– Внуча… Пришла? – шевельнул он сморщенными губами. – А кто с тобой?.. Костя? Вот и хорошо, вот и спасибо.
Вика повесила рубашку сушиться, взяла из стола кем-то принесённую баночку молока, стала поить деда. Он тряс головой, молоко струйками стекало по подбородку, с жёлтого уха свисала потускневшая серьга.
– Ты хлебушко мне выкупи, внуча, – попросил дед. Он пошарил под подушкой, вытащил хлебную карточку и пришпиленный к ней скрепкой рубль.
Вика кивнула – очередь с утра заняла, почти первая стоит у весов, сразу выкупит и прибежит.
Они вышли от деда, молча дошли до двухэтажки, поднялись на второй этаж, остановились у двери.
– Ой, Костя, прости, пожалуйста. Из-за меня туда-сюда корзину таскаешь. Надо же на улице развесить – там тётя Марина верёвку натянула. Прости.
Она быстро, как уколола, ткнулась губами в его щёку и откачнулась к стене. Она держала руки за спиной, смотрела под ноги, выросшая из платья, которое не прикрывало её длинных ног с тёмными от загара коленками. Котька подставил щёку, попросил:
– Ещё.
Она поцеловала ещё, чуть подольше, и Котька счастливо засмеялся. Вика подтолкнула его вниз, крикнула:
– Я прищепки возьму!
Он отнёс корзину к сарайчику, поставил на землю под натянутой верёвкой. Из подъезда выскочила Вика. На груди её подпрыгивало, нащёлкивало надетое на шею ожерелье из деревянных прищепок. Сразу же за ней показалась тётка. Вика успела шепнуть Косте:
– Узнала, что ты с бельём помог управиться, – заругалась.
Подошла Вальховская.
– Здравствуй, мальчик. – Она чуть кивнула головой. – Не мужское дело заниматься бельём. Будь добр, не обижайся.
– Да я…
– Ты и так нам во многом помогаешь, мальчик.
Котька пожал плечом, не зная, что ей ответить. Ему дома часто приходилось помогать в стирке, гладить бельё, и никто не видел в этом ничего особенного. Может, нельзя чужое. Стесняется, что ли, Вальховская заштопанных простыней, застиранных наволочек и рубашек? Да что такого? У них дома точно такие же.
– Тогда я пошёл. До свидания.
– До свидания, мальчик.
Он пошёл от них, думая, как сильно изменилась учителка. Совсем недавно чёрные с иссинью волосы её густо простегала седина, от губ к подбородку обозначились глубокие складки. Только глаза оставались прежними, в их глубине чудилась жаркая переливчатость углей.
Занятия в школе закончились, наступило время длинных летних каникул. Многие школьники решили отработать их на фабрике. Котька тоже написал заявление и теперь ждал вызова на работу. Неля с Катей после десятилетки устроились на курсы медсестёр, учились там и дежурили в палатах. Дома Неля появлялась редко и о работе своей рассказывала неохотно и скупо.
Однажды вечером отец, придя с фабрики, весело сказал:
– Ну, мать, благослови!
