Отец сходил за очками, приспособил их на нос при помощи верёвочки, захрустел треугольником, разворачивая его. Устинья Егоровна села на табуретку, защемила пальцами на груди кофтёнку, глядела на отца, ожидая сыновьих слов.
Капа ела суп тихо, стараясь не звякнуть ложкой. Осип Иванович читал, отчётливо выговаривая слова, а в особо значимых местах строго, поверх очков взглядывал на мать, проверял, всё ли понимает.
– Ну слава богу, жив-здоров, – вздохнула Устинья Егоровна, когда отец кончил читать. Она коснулась пальцами уголков глаз, скользнула ими по щекам, обжала рот, тут же поддёрнула концы платочка.
– Ты не знаешь, отец, про чо тако он написал. – Мать пошевелила губами, готовя их к выговору трудного слова. – Чо это – перформар… Тьфу ты! Ну чо?
– Переформировка, мать! – бодро, по-солдатски, ответил Осип Иванович. – Это когда войска отводят с позиций. Значит, отдых, баня, питание получше. Всё как положено.
Мать согласно кивала. Хорошее оно, выходит, это трудное слово – переформировка.
– Ты вот мимо ушей пропустила, а Костя видишь, на что намекает. – Отец ногтем щелкнул по листку. – Куда отвели, прямо не сообщает, это военная тайна, ёс кандос. А если умом пораскинуть – понятно. Вот соображай… «Находимся в граде вождя». Ну, что это такое?
– А пошто в граде-то? Или это по-каковски?
– Ха, мать моя вся в саже! – Отец нагнул голову, сверкнул единственной линзой. – Как ты не поймёшь! Кто вождь? Сталин! А град – это, стало быть, город. Вот и получается – Сталинград… Стоп, стоп. Получается – Сталинград, по-старому – Царицын… Вишь, язви их, немцев, куда прут. К Волге-матушке.
Ещё посидели, поговорили о том о сём, и Капа стала прощаться.
– Не проспи на работу, а то уволю! – весело сказала она Котьке и закрыла за собой дверь.
Осип Иванович взялся за починку сапог, надо было сделать новые набойки, усадил рядом с собой Котьку – учись. В это время в избу вошёл Удодов. Он был похож на пьяного.
– Что с тобой, Филипп? – встревожился Осип Иванович и встал со стульчика.
Удодов не ответил. Спотыкаясь, он слепо прошел к столу, опустился на лавку и зарыдал. Устинья Егоровна кинулась к ведру, но воды в нём не оказалось: Котька всё вылил в умывальник.
– Сбегай. – Она подала Котьке ведро, сама открыла шкафчик с лекарствами.
Когда Котька вернулся с полуведром воды – расплескал по дороге, – Филипп Семёнович всё ещё сидел у стола. Уронив меж колен руки и запрокинув голову, он судорожно, с подвывом, хватал воздух и снова трясся от рыданий. Опустив ладонь на плечо Удодова, Осип Иванович растерянно смотрел на истыканную флажками карту. Матери дома не было. Котька догадался – пошла к Любаве: хоть присутствием, сочувственными слезами, а помочь. Одну не оставить.
Котька зачерпнул ковшик воды, поднёс к губам Филиппа Семёновича. Удодов глотнул раз, второй и будто притушил рыдания. Тяжело дыша, смотрел на похоронки, брошенные на столешницу, потом сгрёб их, смял в кулаке, грохнул им по столу.
– Двоих! Сразу! Оха! – Он вымученными глазами посмотрел на Осипа Ивановича. – Где он, Ржев этот?
У Осипа Ивановича дрожала челюсть.
– К западу от Москвы, Филипп, – еле справляясь с прыгающими губами, выговорил он. – Совсем рядом.
Филипп Семёнович перевёл взгляд на карту, поморгал, сгоняя слезу, чтобы разглядеть место, где кончились его сыновья. Всё были, были и враз кончились, перестали быть, остались бумажками в сжатой руке.
– Рядо-ом! – с болью вскрикнул он, так ничего и не разглядев на карте.
– Всё ещё рядом фриц. А мой дом пустой! Как гильза выстряленная, одна гарь внутри-и!..
Глава 6
С первым фабричным гудком вставали мать с отцом, а попозже будили Котьку. Он быстро выхлёбывал суп и бежал через посёлок к проходной. Тут, в толпе рабочих, шагающих в затылок друг другу мимо вахтёра с брезентовой кобурой на ремне, его заставал второй гудок. С третьим, самым коротким, он уже стучал молотком, сколачивая боковины фанерных ящиков.
Работа была немудрёной: клал на чугунную плиту четыре деревянных рейки, сверху фанерный лист, вколачивал восемь гвоздей – и боковина готова. В стопку её и начинай новую. Только набив руку на боковине, можно было ждать перевода на самый ответственный участок цеха – сколачивать из боковин ящики. Тут и паёк был получше, и зарабатывали побольше. Здесь была вершина квалификации ящичного цеха.
А пока Котька бегал с тележкой, подвозил к своему верстаку фанеру, рейки, изворачивался, чтобы вырвать у кладовщика нормальных заводских гвоздей, а не проволочную или листовую сечку. Такие гвозди звали гнутиками. Они с одного удара редко входили в дерево, изгибались кольцом, их приходилось вытаскивать гвоздями, время шло, а дело стояло. Ящечники, взрослые парни, ругались, требовали боковин. Парнишки спешили, кровянили пальцы о заусенцы сечки, суетились, выли от боли, шмякнув молотком по руке.
Зато когда получали от кладовщика нормальные гвозди – работа кипела. За перевыполнение плана сбойщику давали лишний килограмм хороших. Их припрятывали на чёрный день. У каждого была своя заначка, тайная, хорошо сберегаемая.
Через два месяца работы Капа сказала:
– Давай, Костя, на ящики становись. Двух парней в армию взяли, так что – давай. И Васю Чифунова поставлю. А боковинки мелкота осваивать начнёт. Пятерых к нам из детдома прислали.
В этот первый день на полной сбойке Котька к концу смены сколотил тридцать ящиков. Не сильно отстал и Ходя, всего на пять штук.
– Нормально, ребятки, дело пойдёт, – похвалила их Капа. Её место тут же в цехе, за столом, в самом углу. Сидит, поглядывает на свою «гвардию», как она называла парнишек, что-то пишет в журнале, а то уйдёт, поругается из-за задержки пиломатериалов, вернётся не в духе, но на своей «гвардии» злость никогда не срывала. Свернёт длинную папиросину и молча сидит, дымит.
До войны, после семилетки, Капа училась в двухгодичном техникуме, вернулась мастером и работала хорошо. Потом пошли личные и производственные неурядицы, её сняли с должности мастера и направили в коробочный цех. Выправилась, вернули в ящично-распиловочный. Теперь над её столом всегда красный флажок – передовик. И ещё она отвечает за столярный цех, недавно организованный. Работали в нём женщины и старики, делали крепкие, на шипах, ящики для мин, гранат, да ещё какие-то длинные, узкие «гробы» на металлических застёжках. Поговаривали – под снаряды для «катюш».
Утром, как только Котька входил в цех, сразу глядел в сторону стола и встречался с Капиным взглядом. Она кивала ему, и он по её взгляду, по улыбке определял, как и что. Если глаза весёлые – получала письмо, если просто кивнёт, а сама вроде мимо смотрит – не было весточки, переживает. И сам он весь день тревожится: домой, уж какой день, письма от Кости нет, мать извелась совсем. И у Капы подходить спрашивать не надо – и так всё понятно, не получала. Надо ждать, напишет. Он не очень-то любит письмами баловать, не то что Серёжа. Этот шлёт их регулярно, за него и тревоги меньше.
