Но как ни переживай, а дело стоять не должно. К обеду половину нормы Котька сделал. Как только заревел гудок, сзывая рабочих в столовку, он сунул молоток за пояс, как все делали, чтоб не спёрли инструмент, к которому привыкла рука, и пошёл обедать.
Столовка была на территории фабрики и кормила только рабочих. Раньше других, до гудка, посланный мальчишка-подсобник уже занял очередь у раздаточного окошка. Раздатчица брала талоны, пересчитывала и начинала метать на залитый оплесками подоконник красные глиняные миски, доверху наполненные супом.
– Одна!.. Две!.. Три! – считала она, мелькая потным лицом в окошке. Очередь шумит, раздатчица подгоняет, просит есть побыстрее – мисок не хватает. А как побыстрее – суп из кислой-прекислой капусты, только что с плиты.
Управились с первым – и с этими же мисками за вторым, вне очереди. Сегодня гороховая размазня, но тоже горячая. Дунешь на неё – матовой корочкой подёрнется, и корочку эту ложкой сгребаешь – и в рот. Сытная пища. Это не пюре из картошки, почему-то всегда мороженой, после неё голод через час даёт знать о себе. А горох сытость в брюхе долго держит, знай помахивай молоточком.
После второго – чай. Этого пей сколько хочешь, он в бачках стоит, сушёной морковью запаренный, даже чуть сластит.
В столовой шум ровный, как в улье, кто что говорит – не поймёшь. И парно, и дух кислый. Отобедали – на улицу. Время ещё есть, закурили, кто курит, сидят на лавочке вокруг бочки, в землю вкопанной, дым коромыслом. Мужики анекдоты про Гитлера с Геббельсом рассказывают, а парнишки своим заняты, в чику играют, в пристенок. Котька тоже стучал битой по искорёженным пятакам, а сам поглядывал, не покажется ли Вика. Наконец она вышла с двумя подружками. Они втроём работали в теплице, которую соорудили Осип Иванович с Удодовым.
После гибели сыновей Филипп Семёнович жил один: Любава не могла находиться в доме, из которого ушли и никогда не вернутся её дети. Уехала к сестре под Читу. Филипп Семёнович не покинул посёлок, да и захотел бы – не отпустили с производства. Он среди знакомых людей своё горе мыкал, так оно легче, но в доме своём тоже не жил, ночевал и дневал в теплице или у Костроминых. Они с Осипом Ивановичем не подкачали: уже в начале июня в столовую стала поступать диковинная редиска – длинная, белая и сочная. Его выдавали через день по штуке на рабочего. Редиска была огромной, граммов по двести, сорта необыкновенного, из заморских краёв. И она ведь остановила начавшуюся было цингу. А теперь на очереди были огурцы, а там и помидоры.
Времени до начала работы немного оставалось, и Котька пошёл следом за девчонками. Вика как знала, что он пойдёт следом, остановилась и поджидала его. Девчонки, удаляясь, хихикали.
– Что им, смешинка в рот попала? – спросил Котька. – Привет.
– Приветик! – Вика улыбнулась. – Пусть смеются. Ты к отцу?
– И к нему тоже.
Котька прошел по междурядью в дальний конец теплицы. Отец разговаривал с Удодовым и Чи Фу. Корейца, после освобождения из лагеря, тоже привлекли к работе на фабричной теплице и теперь разговор у них шёл о том, каким образом всё хозяйство передать Чи Фу, а им – Удодову и Костромину – переключиться на рыбалку. Дело они наладили, теперь только следи, девчонок направляй, и овощ будет. Не корейца, прирождённого огородника, учить этому. А рыбалка, там не только умение важно, но чтоб и везение присутствовало. Она не каждому, кто хочет, в руки идёт, рыба.
– Ну как дела? – увидев Котьку, спросил отец.
– Ничего, сегодня план перекрою, – похвастал Котька и тут же понизил голос до шёпота: – Дай две-три редиски.
– Это еще что такое? – Отец помахал перед лицом ладонью. – Никаких разговоров на этот счёт. Завтра в столовой всей первой смене давать будут. Потерпи.
– Я хотел Капу угостить.
– Ты подумай, дурья башка! – Отец оглянулся, зашептал: – Здесь, что ли, хрустеть станешь или где спрячешься, как жулик? А что в цехе скажут, когда увидят – мастера задабриваешь? Хорош гусь! Я вот девчонкам, и то крадучись, лишнюю сгрызть разрешаю. Так они не мои детки, а ты? Совсем другое дело.
– Ладно, папка. Понятно.
Котька припустил бегом из теплицы. В дверях девчонки швырнули в него охапкой редисочной ботвы, и он под их весёлый смех вылетел во двор, на ходу сбрасывая с себя зелёные шершавые листья.
После смены Котька с Ходей решили проведать деда Гошу. Они знали, что деда от вахтёрства освободили. Он, карауля склады готовой продукции на территории спичфабрики, уснул ночью на посту. Но не уволили – куда пойдёт старый – перевели в надомники, бумажные кулёчки под спички склеивать. Дед не роптал, получал хлебную карточку как рабочий, а не иждивенец, да ещё за кулёчки деньги перепадали. Из дому почти не выходил. Дети его не забывали, приходили кто с чем, кто махорки из отцовского кисета отсыплет, этот из-под курицы яичко умыкнёт, третий супу в баночке под полой притащит. Девчонки прибегали тоже – бельишко постирать, пол помыть, поштопать, но мальчишки имели и свой интерес – послушать рассказы деда о лихой моряцкой молодости, про походы по морям-океанам, про гибель в Цусиме и много чего другого.
Тихо приоткрыли дверь в дедову каморку, заглянули. Дед сидел у стола, гнул на чурбачке-эталоне шершавую бумагу, мазал края клеевой кистью, пришлёпывал ладонью и сразу отмахивал готовый кулёчек на пол. Грудка их накопилась у стола, почти скрывала ноги деда. Он не замечал ребят. Он пел:
…На дне океана глубоко
Забытые есть корабли.
Там русские спят адмиралы
И дремлют матросы вокруг…
Ребята знали эту песню, сами орали её, но так, как её пел дед, надо было видеть и слышать. Он декламировал нараспев. Седые брови нависали над суровыми глазами, едва-едва покачивалась в морщинистом ухе тусклая серьга, будто боялась спугнуть дедову слабеющую память. И такие же тусклые, как серьга, катились и гасли в усах его поминальные слёзы.
…и дремлют матросы вокруг.
У них прорастают кораллы
Меж пальцев раскинутых рук…
Постояли, пока дед не кончил свою длинную песню, тихо скользнули в дверь. Дед по-прежнему не замечал их. Теперь он крутил «козью ножку». В солнечных полосах, бьющих из окна, хороводили пылинки, реденький ёжик седых волос деда прохватило солнце, бледной теплотой просвечивали уши.
– Здравствуй, деда!
Он повернулся к ним на выдохе, обволок себя круговым дымом, будто корабль, поставивший завесу.
– Кто это? – Отмахивая дым, дед зарулил ладонью.
– Костя с Васей.
– Ну, шагом марш в кубрик!
Ребята переступили порог, сели на лавку. Дед скользнул взглядом по их рукам, по карманам, заметил молотки, всунутые за ремни и сморщив лицо в улыбке, спросил:
– Пришли заколачивать меня в деревянный бушлат? Где его оставили? Небось за дверью стоит на вахте по стойке «смирно».
Он закашлялся смехом, покряхтел, потом лихо расправил усы.
