– Рано еще такого молодца, моремана, как думаете, братишки?
Вася с Котькой улыбались, поддакнули, ожидая какой-нибудь истории от неунывающего деда. Он много чего повидал, много побродяжил по свету, а к старости осел в посёлке рядом с флотилией, дышал её запахами и, как старый, списанный корабль, отведённый в тихий затон, помаленьку дряхлел, теряя последнюю оснастку.
– Трудитесь? – Дед склонил голову, по птичьи, сбоку, смотрел на них, мигая отцветшими глазами – Правильно, ребятки. Всем миром поднялись на немца. Выстоим.
– Наши Одессу, Севастополь отдали, – сказал Котька. – Брат из Сталинграда письма шлёт, там воюет, другой из Скопина.
– Севастополь… Его уж отдавали, да назад взяли. Всё назад возьмём. Ещё устроим немцу полундру. – Дед поплевал на «козью ножку», бросил её к порогу. – Не такой мы народ, чтобы, значится, на брюхе елозить по земле своей. Силёнок не хватит – старики по России подымутся, бабы в строй станут.
– И ты пойдёшь, дед?
– Пойду! В рот им пароход! – Дед ногой шевельнул в сторону лёгкую груду пакетов, прошел к двери и распахнул её. За редкой заставой поселковых крыш виднелась широкая река с размытым далью противоположным пологим берегом. Оттого казалось, что перед глазами раскинулось море.
– По России пойду, – объявил он в этот широкий окоём. – А то за жизнь редко землю ногами трогал. Ведь как было? То палуба тебя укачивает, то паровозная бронеплощадка.
– Пешком-то, поди, трудно будет, – посочувствовал Котька не веря в дедово решение.
– А ничего-о! Я сухонький, меня лёгким бризом по земле покатит. – Дед тихо, счастливо засмеялся, обрадованный хорошей придумкой. – Скукожусь – и покатит, покатит по полям, по лесам. А где в воздух подымет, через горы перетащит. Почему нет? Я эва какой, одна оболочка. И душа во мне лёгонькая.
Он вернулся к столу, поднял грустные глаза к портрету, вгляделся в себя молодого.
– Расейский я, ребятки, вот какое дело, а время подходит, тянет к родному погосту. Приду, поклонюсь дедам-прадедам, отцу с матерью и рядышком лягу. Землица там мягонькая, родичами сдобренная, ладненько мне в ней станет покоиться.
Дед отвернулся от портрета. Заметил, что поскучнели от его слов ребята.
– Эге! А вы чего носы повесили? Ну-ка, на флаг и гюйс – смирно! – Дед притопнул ногой в обрезном сапоге, вскинул бороду. – Так смотреть, салажата! Ваша смертка ой как далеко, как в перевёрнутом бинокле, её и не видать ещё, а потому – гляди веселей!..
До времени, когда можно будет подкапывать картошку, дни считали по пальцам. Устинья Егоровна через утро подшевеливала куст-другой – как там, не пора ли? Но клубни были в горошину, над зелёной кипенью ботвы только-только стали зажигаться фиолетовые огоньки цветенья.
Все скудные запасы были подобраны, люди сидели на хлебной пайке и воде, начали пухнуть с голода, участились похороны.
В заводской теплице теперь управлялся Чи Фу с девчонками, а Осип Иванович с Удодовым промышляли на заамурских озёрах. Уехали они недавно, поэтому никому не было известно, как там у них дела рыбацкие, скоро ли поддержат рыбёшкой, как зимой поддерживали мясом? Между тем из теплицы в столовую начали поступать первые огурцы, репчатый лук. Зелень эта по-прежнему сдерживала цингу, не давала ей разгуляться.
Неля совсем редко появлялась дома. Иногда прибежит после дежурства, расскажет свои новости, подберёт чужие, похватает, чего найдёт пожевать – и снова пропадает в городе несколько дней.
Как-то в затхлый, безветренный и душный вечер, когда после долгого бездождья листья на тополях поскручивались, тронешь – звенят жестяным веночным звоном, а из-под ног пыхала серая пыль, в избу вбежала Неля, переполошила криком:
– Мамочка, ты погляди-и!
Она схватила Устинью Егоровну и потащила к окну. Возле сараюшки, под пыльной черёмухой, стояли девочка с мальчиком лет по семи. Они обламывали молодые веточки и жевали мягкие кончики.
– Я думала, они забавляются. А они… едя-а-ат!
Устинья Егоровна хмуро смотрела в окно, губы её шевелились, будто она помогала тем, у сараюшки, жевать черёмуховые прутья.
Она отвернулась от окна и ушла на кухню. Там достала хлеб, долго прицеливалась ножом, царапая горбушку, потом решительно отрезала половину.
– Отнеси им, дочка. Домой уж не веди. Ничего больше у нас нет. – Перекрестила хлеб, подала Неле. – Да не стой, а то уйдут.
Неля выбежала из дома. Детишки недоверчиво смотрели на протянутый им хлеб и, словно ожидая взбучки за ломку черёмухи, прятали за спину прутики.
– Возьмите, – упрашивала Неля, но дети даже отступили от неё. Они исподлобья глядели на Нелю тёмными провалами, на дне которых настороженными зверьками прятались глаза.
– Это же хлеб, хлеб! – тормошила она детишек.
Слёзы ли Нелины растопили недоверие, но упали на землю прутики. Брат и сестра взяли горбушку. Они не разломили её. Придерживая одной рукой, отщипывали кусочки, клали в сведённый оскоминой рот и жевали медленно, будто всё ещё опасаясь подвоха, и трудно сглатывали, вытягивая шею по-цыплячьи.
Приковыляла Мунгалиха, соседка Костроминых, принесла под фартуком банку молока.
– Запивайте, не то задавит, – приговаривала она, поднося банку то брату, то сестрёнке.
Ребятишки ели хлеб, пили молоко, и всё молча. Было похоже, что они спят: жуют с закрытыми глазами, лишь на миг приоткроют, чтобы угодить губами в край банки, и снова накатывают на глаза прозрачные веки.
– Много их, чёй-то, по посёлку стало, – шептала Мунгалиха. – И вчера, и третёводни ходили собирали их с милиционером. Эти из дома из какова разбежались, ли чё ли? Ты их, девонька, в контору сведи. Туда их табунят.
Мунгалиха сунула пустую банку под живот и похромала к избе, соря скороговоркой:
– Господи, помилуй их, Господи, помилуй…
В конторе спичфабрики Неле указали на красный уголок. Там, рядом с гипсовым бюстом Ленина, сидел поселковый милиционер. Он встал, увидев новеньких, одёрнул гимнастёрку.
– Откуда, орлята, чьи?
Неля открыла было рот, но участковый строго передёрнул бровями, мол, помолчи, сами должны сказать.
– Ну же, ну, – подбадривал он, теребя мальчишкину лохматую голову.
– Рассказывай давай, ты ж мужик. Или язык проглотил? Эй, орёлики, дайте ему взаймы говорилку!
Разулыбались «орёлики». Улыбнулись и новенькие:
– Из Зеи мы, Громовы. Я – Вовка, а она – Любка. – Мальчик потыкал в сестрёнку пальцем.
– Я тоже зейский. Считайте, что мы почти родня.
– Ну да-а, – не поверил мальчишка. – У нас бабушка родня. Папка воевает, а мамка умерла.
Мальчишка заплакал. Любка, она была чуть постарше, задрала платьице, заставила братишку сморкнуться в подол, утёрла ему слёзы.
