Вика ничего не спрашивала.
Они сидели плечом к плечу на виду у всего посёлка, и Вика держала его руку в своей, и это никого не смущало, наоборот – люди одобрительно поглядывали на них и уходили, унося в глазах улыбчивую, отрадную печаль.
Хромая, и оттого подныривая левым плечом, показался Дымокур.
– Осипа, значится, ещё нету. Ну-ну. – Он поднялся на крыльцо. – Чо сидите? Ночь уж скоро, а мы не емши. Айда, сварганим кого там. Вот и девушка нам поможет.
Вика без лишних слов прошла в дом, начала хозяйствовать.
– Где картошка? Достань, – распоряжалась она, двигая кастрюлями.
– Давай, доченька, будь ласкова, накорми, – поощрял Дымокур, распуская свой длинный кисет.
– Курить на улицу! – строго взглянула на него Вика.
Дымокур открыл рот, удивлённо посмотрел на Котьку, задвигал губами:
– Ну и ну-у! Крутая нам попалась хозяюшка. – Он помотал головой, спрятал кисет в карман и не уходил. Видно, очень хотелось выговориться Филиппу Семёновичу, что даже курево отложил на потом. – Вот я и говорю, Бондин – хищник. Ну, перевезли бочки, сдал я их под расписку, и всё бы честь честью. А тут спрашиваю его: «Куды, говорю, копчёнку дели, товарищ Бондин?» А он отвечает: «Вона лежит, ещё не распределяли». Глянул я – половины почти нету. «Врёшь, – говорю, – распределил уже, только не по тем адресам. Мы эту копчёнку вам сдавать не подряжались, её могло и не быть, это наша с Осипом инициатива, чтоб детишкам на радость». В обчем, пошел я и всё парторгу выложил. Побледнел Лександ Павлович, а культяшка в пустом рукаве дрыг, дрыг… На фронт, говорит, его, нечего с ним валандаться. И то верно – такой Еруслан-богатырь в тылу отсиживается, с бабами воюет.
Котька сходил в огород, что под окнами, набросал в подол рубашки огурцов, вырвал пучок лука. Дымокур поджидал его на крыльце, покуривал. Котька присел рядом.
– Отольются ему сиротские слёзы, – бормотал всё ещё не успокоившийся Дымокур.
Подошла Матрёна Скорова, узнать, не надо ли чего прибрать по хозяйству, сварить. Быстрым своим говорком поведала, что пришла с работы Катюша, узнала о беде, свалилась в обморок. Уж не знала, что и делать, фельдшера нет – увёз Устинью. Хорошо, Трясейкин заглянул, помог.
– Ох ты горе-горенское… Вот, Филипп, каки нонче женихи-то не надёжны. А я переживаю, я ж мать. – Матрёна сморщила лицо, собралась заплакать.
– Дак чо, Мотря? Мать, она завсегда… Запасный еродром. По стратегии.
Скориха внимательно всмотрелась в Дымокура, стараясь понять, принял ли он её, материнскую, сторону или нет, махнула рукой и ушла.
В темноте переулка раздались чёткие шаги, скоро подошёл парторг.
– Не помешаю?
– Не-е, садитесь! – Дымокур подвинулся, хотя места на ступеньках – хоть слева, хоть справа впятером садись – хватит.
Александр Павлович сел. Котька протянул ему огурец, он не отказался, сочно захрумкал.
– Вы с Осипом Ивановичем дело большое делаете. Люди вам спасибо говорят. Вы орденов высоких достойны. – Парторг пожал локоть Филиппа Семёновича. – Что фабрика работает, снабжает фронт огоньком – это и ваша заслуга. Рабочий класс вас не забудет.
– Спасибо, – тихо отозвался Дымокур. – А что тот сукин сын, завпищеблок этот самый?
– На фронт просится, заявление подал. – Парторг зажал коробок меж колен, чиркнул спичкой, бережно в горсти поднёс огонёк к папиросе. Втягивая и без того запавшие щёки, прикурил.
– Сам запросился?
Александр Павлович помахал спичкой, вычерчивая в темноте огненные зигзаги, погасил.
– Пусть едет, – ответил он. – Можно было бы на его место кого-нибудь из вас назначить, но вас нельзя разъединять. Вы на самой жизненной стратегической точке воюете. На его место поставим Потапова из распиловочного цеха. Фронтовик всё же. Справится?
– Должон, честнягой рос.
– Ну, я пошёл, а ты, Филипп Семёнович, завтра зайди ко мне, да Осипа Ивановича приведи. Разговор есть.
Парторг встал, положил руку на Котькино плечо, попрощался с Дымокуром за руку, растворился в темноте, и только чёткие шаги его ещё долго были слышны в улице.
Вика позвала ужинать, и Котька с Дымокуром пошли в избу. В кухне Вика увидела лук и огурцы, принялась озабоченно отчитывать:
– Нарвал всего, а сам сидит. Я бы давно салат приготовила. Теперь ждите.
Она накрошила лук, нарезала тонкими ломтиками огурцы, перемешала, перед каждым поставила на стол тарелочку, положила вилку.
– Вот так хорошо. – Она оглядела стол глазами заботливой хозяйки, села, повела рукой: – Приступайте.
Дымокур во все глаза смотрел на неё, поглаживал бороду, потом взял вилку и начал катать по тарелке картофелину, пытаясь наколоть её.
– Ты, хозяйка, куды с добром, только антилигентна шибко, – сказал он. А ничо-о! Приучай Котьку, а мне, старику, куда уж?
Говорили о том о сём, но только не о беде, влетевшей в дом Костроминых.
Отужинали. Мыкались по избе туда-сюда, не зная, чем занять себя. Стрелки на ходиках сошлись на двенадцати, отстригнули злосчастные сутки, начали новые, кто знает какие. Осип Иванович всё не возвращался. Дымокуру спешить было некуда, идти в свой пустой дом не хотелось.
– Буду ждать Оху, – решил он и вышел на крыльцо.
– Я тоже останусь, – сказала Вика. Она взяла стопку вымытых тарелок. – Открой шкафчик.
Котька распахнул застеклённую дверцу, помог Вике составить посуду на полку. Ему было не по себе оставаться в избе одному, где в притемнённых углах, казалось ему, притаилось что-то враждебное и только ждёт мига наброситься на него, одинокого. И Викины слова обрадовали его.
– А тётка?
– Я её предупредила.
Он взял Вику за руку, провёл в Нелькину комнату, показал, где ей ложиться спать, как закрыться изнутри. Она потрогала крючок, вздохнула.
– Зачем, я не боюсь. – Вика села на деревянный диванчик, застланный лоскутным чехлом, притянула и усадила рядом Котьку. – У вас фотография осталась, конечно?
Он понял, о ком она спрашивает, кивнул.
– Послушай, ты какую-нибудь тете Марине отдай, – попросила она. – Она ведь обязательно придёт.
– Чтоб увеличить?
– Да не-ет. – Вика покусала губу. – Она фотографии погибших собирает, наклеивает на бумагу. Длинное такое письмо готовит, чтобы все люди после войны его прочитали. «Это, говорит, святые воины-великомученики, их жизнь в школах будут преподавать». Первым, конечно, наш Володя наклеен, а дальше и других уже много. А чьей фотокарточки вдруг не окажется, тетя Марина дырку вырезает. Я спросила – зачем? «Надо, – отвечает мне и пальцем грозит. – Это потухший зрак их на нас, спасённых, смотрит». Зрак – это значит глаз.
Котька зябко повёл плечами, представив Викину тётку, худую, всю в чёрном, ползающей на коленях по полу с ножницами, как она выстригает в своём длинном письме зловещие дырки.
