Вика вздохнула, тихонько прикачнулась русой головой к Котькиному плечу. Он напрягся, остановил глаза на стене, на невидимой точке, боясь шевельнуться.
– Спать хочу, – шепнула Вика. – Тут, на диване.
– Ложись, где хочешь, – тоже шепотом ответил он. – Я тебе подушку подложу.
Он придержал её голову, встал, схватил с кровати подушку, осторожно подсунул Вике под щеку и на цыпочках вышел из комнаты.
Дымокур стоял у карты, мерял что-то пальцами. Котька сел на лавку, прикрыл глаза. Слабость сразу, вдруг, навалилась на него, отняла силы, даже веки поднять было тяжело.
– Два пальца умещаются от Москвы до Ржева, – бормотал Дымокур. – Энто сколь же вёрст будет? До Сталинграда аж две ладони. А Михайловка… Где она? Нету…
Осип Иванович появился только к утру. Котька не спал, видел из своей боковушки, как он тихо вошел, присел рядом с Дымокуром, лежащим в коридорчике на сундуке.
– Ну чо? – Филипп Семёнович спустил на пол босые ноги, наставил на Осипа Ивановича всклокоченную бородку.
Осип Иванович вопросительно повёл глазами на дверь в комнату.
– Спит парень, – успокоил Дымокур. – Переживат шибко, хоть виду не показыват. Тут ещё деваха ночует, кашеварила нам, накормила. Там в кастрюльке картошка, поел бы, а?
Осип Иванович отмахнулся, прошел в кухню, напился воды. Прихрамывая, притащился в кальсонах Дымокур с кисетом. Они уселись друг против друга, закурили.
– Плохи дела, Филипп, – еле двигая губами, заговорил Осип Иванович. – Врачи ничего не обещают.
– Усох ты совсем, Оха, – покивал головой Дымокур. – А тебе держаться надо, эвон у тебя двое ещё. Их поднимать надо. Ты поешь, поспи. Завтра парторг приглашал зайти. Я так кумекаю – помощь хочет сделать. Приходил он сюда.
– Выходит, сегодня к нему. Утро ведь.
– Верно, язви его. – Дымокур подошёл к окошку, ладонью смахнул со стеклины отпоть. – Синё-то как, синё-о! Хороший будет день.
Дымокур потоптался у окошка, вернулся на место.
– Ты знаешь чо, Оха? – Он коснулся колена задумавшегося друга. – Ты рыбки врачам снеси, угости. Ещё пообещай. Слышал я – есть у них один медикамент, только очень уж дорогой, холера. Кого только им лечат, не знаю. Пецилин называется. Уж он-то, говорят, всякую хворь выводит. А рыбки найдём. Я свой пай отдаю.
– Спасибо тебе, Филипп. – Осип Иванович прерывисто вздохнул, зажмурился крепко, но и сквозь стиснутые веки выдавились мутные слезинки, сбежали по иссеченным морщинами впалым щекам, повисели на усах, померцали, сорвались и погасли в пегой бороде. – Это мне кара, Семёнович, за дурость мою молодую. Ведь когда второго-то Костей назвал, вроде бы от первого отказался, замену ему приготовил. Думаешь, могло это на судьбу его повлиять?
Дымокур выпрямился, уставился на Осипа Ивановича.
– В Корсаковке у Пантелея Мурзина так тоже два Васьки, а ничего, живы. И повоевали в Гражданскую, и состарились. Теперь тоже пни мохнатые, как и мы. Чего не быват? Ты не вини себя, не терзай. Иди, говорю, поспи.
Осип Иванович вроде не слышал слов Дымокура.
– Сижу я возле Устиньи, гляжу на неё и вижу – укор в её глазах. Сказать-то не может, рот у неё не шевелится, вся без движения, одни глаза говорят. – Осип Иванович снова зажмурился. – Поднять бы мне Устинью, в ноги бы бухнулся ей и валялся, пока не заговорит, не простит… Пойду я прилягу, а то совсем тела не чувствую, будто выпотрошили. Вроде бы я это и не я.
Он поднялся, стоял перед Филиппом Семёновичем почерневший от свалившегося горя, совсем сгорбившийся, мало похожий на прежнего Осипа Ивановича. Удодов тоже поднялся, обнял его, повёл из кухни в комнату, по пути щелкнул выключателем. В кухню вломилась темнота, но скоро её пробило синим светом утра, обозначило на белой стене квадрат карты, чёткие кружки больших городов, поменьше – областных центров, ещё поменьше – районных. Но синий свет утра не нашел, не выявил деревень, хуторов, малых горушек и речек, по которым напряжёнными полукружьями пролегли линии фронтов, как не нашел и не обозначил могил с известными и неизвестными солдатами. В этой пространственной пустоте затерялась где-то и Михайловка – последний рубеж танкиста лейтенанта Константина Костромина.
Тик-так, – мерно, с достоинством, отстукивали ходики. Скоро в окнах домов заполыхало от зари, потом косые лучи солнца мазнули по крышам, вызолотили голубей, подсекли торчком стоящие над трубами дымы, и они качнулись, закучерявились: потянул с реки утренний недолгий ветерок. Над фабричной котельной вспух белый шар пара, и, казалось, заголосил он, а не та медная штуковина, что зовётся гудком. Высокий, требовательный звук ударил в голубой купол неба, шарахнулся от него вниз и накрыл призывающим рёвом дома посёлка. Захлопали двери, калитки, в улицах, по утреннему гулких, бухал топот многих ног. Люди шли на фабрику. Шёл и Котька. В ряд долгих военных дней вставал новый. Он начался здесь и шагал в глубь России, оповещая о себе утренними гудками заводов и фабрик, – многотрудный день конца лета тысяча девятьсот сорок третьего года.
Здоровье Устиньи Егоровны не улучшалось. Есть она не могла, только глотала жидкое, и то с трудом. Врачи рекомендовали ей молоко. А где его взять? В посёлке только у двух хозяев были коровы, да и те даже в летнюю травостойную пору молока давали мало. Имели коровку и Мунгаловы, но у них детворы мал мала меньше, им самим не хватало. Старшенькая дочка Мунгалихи, Зинка, водила бурёнку на поводке, как собачонку, кормила травой у заборов, на картофельных межах, а от такого корма молочная река не побежит. Был выход – возить со спиртзавода барду и поить ею корову, но сама Мунгалиха не могла, еле ковыляла на больных ногах, старик тоже едва выползал на завалинку, а муж там, где все – на фронте. Вся надежда была на двенадцатилетнюю Зинку. Если приспособить двухколёсную таратайку, сверху примостить бочку, впрячь корову да помогать ей тянуть этот груз, можно было неплохо и подкормить корову. В помощь Зинке, вернее – главным возчиком, решено было нарядить Котьку.
Осип Иванович с этим предложением и сходил к Мунгалихе, договорился. В день наладил таратайку, умостил сверху двухсотлитровую бочку с крышкой, завёл в оглобли бурёнку, запряг честь честью. Прежде чем трогаться опробовать, закурил. Котька видел: ему, бравшему призы за джигитовки, горько хомутать корову. Дымокур щурил глаза от дыма, перебрасывал цигарку из одного угла рта в другой, мял лицо в горестной улыбке.
– Будет возить, – заключил он. – Только подковать.
– Как это подковать? У неё копытце раздвоенное, – возразил Осип Иванович. – Она идёт, а они растопорщиваются, чтоб сцепление с землёй было.
– Цапление! – Дымокур хмыкнул. – Кем она там цапляет? Шипы надо!
– Говорю – копыто раздвоённое! – Осип Иванович показал на пальцах. – А подкова их сожмёт. Да она и не пойдёт, сжамжись-то! Это ж природа у них такая. Попробуй подкуй! Посмотрю, как ты на ней поскачешь, казак, ёс кандос!
– Дак подкову-то надо специальную! – стоял на своём Дымокур. – Раздвижную придумать!
