Весна в тот год пришла рано. Амур как-то неожиданно взнялся, быстро отшумел шугой и отторосил. Начальство торопило с подготовкой судов к навигации – шутка ли, почти на месяц раньше сроков вскрылась река. На сборы и подготовку к первому рейсу на настоящем большом пароходе оставалось совсем мало времени. Котька приходил домой поздно, пропахший горелым маслом и мазутом, с руками, как, смеясь, говорила Вика, навечно негритянскими.
Однажды, тихим апрельским вечером, подходя к дому, Костя увидел Вику. Она сидела на крыльце, по-старушечьи подперев голову рукой, в другой держала конверт. Котька подбежал, присел рядом и в нетерпении и страхе крикнул:
– Да что в нём?
– Отец нашёлся, прочти. – Вика протянула ему конверт.
– Ну так и радуйся, а то напугала прямо.
Вика почти зло посмотрела на Котьку:
– А я и радуюсь! Мы скоро уедем в Ленинград!
После снятия ленинградской блокады Котька думал о её отъезде, но это будет где-то там, потом… Сейчас он смотрел на Вику, ясно понимая, что она уходит от него навсегда, в другую, недоступную для него, жизнь, с дворцами, каналами, музеями, о которых она так восторженно рассказывала. И Котька заплакал, заплакал горько, навзрыд, не таясь и не стесняясь…
– Не плачь, – успокаивала Вика. – В Ленинграде много речных, морских и всяких училищ. Поедем вместе, не плачь.
Он кивал головой, размазывал ладонью по лицу чёрные слёзы. Успокоившись, сказал как о чём-то очевидном:
– Забудешь ты нас со своими мостами, фонтанами-шутихами…
– Да нет там уже никаких шутих! – вскричала она и совсем тихо добавила. – Да и самого Петергофа, говорят, тоже нет.
– Ну так оставайся! – в отчаянии крикнул Котька, хотя понимал, что это невозможно, да и не нужно.
Без Вики началась совсем иная полоса в Котькиной жизни, и всё, что было в ней до её отъезда, всё, что ему хотелось заново пережить, каждая мелочь, связанная с Викой, ещё долго-долго в воспоминании являлась ему ярче, полнее и необыкновеннее.
В первых числах мая Ваню Удодова, Васю Чифунова и еще нескольких парней из посёлка вызвали в военкомат и объявили об отправке в военное училище. Эшелон уходил через два дня, но призывников сбили в одну команду и до отправки держали в городском клубе. Общаться с родными было строго запрещено. Родные прибоем шумели под окнами, ребята рвались к ним, но дежурные из солдат были неумолимы – нельзя, приказ.
Ранним солнечным утром призывников построили во дворе клуба и колонной – четверо в ряд – повели к сортировочной. Народ окружил колонну и так сопровождал до эшелона. Здесь ребят распустили – попрощаться с родными – и ровно через час сигналом собрали по командам, рассадили в теплушки. Новый эшелон лихих дальневосточников покатил на запад, и никто не знал, достанется ли им добивать попятившихся оккупантов либо, как уверял начальник эшелона, охранять уже мирное небо Отчизны.
…Филипп Семёнович идёт рядом с набирающей ход теплушкой, что-то кричит Ваньке, машет шапкой… Поезд набирает ход и вылетает к реке. И вот уже поблескивающий паровозик, как игла, прошил ажурные фермы моста, протащил сквозь них красную нитку состава и пропал из виду. Дым долго клубился, путаясь в стальных тенётах, наконец выпрастался из них и приник к воде, расслаиваясь на тонкие пряди. Амур слюдисто блестит, вскипает водоворотами, мнёт отражённую в ней белую накипь облаков и проворно бежит к вечной судьбине своей – океану.
Котька не провожал друзей, да и не мог. Постигая ремесло судового машиниста, он теперь проходил практику на двухпалубном грузопассажирском красавце пароходе «Профинтерн»…
Останцы
Повесть
Глава 1
В сорок третьем, вернувшись из госпиталя в родную Молчановку, Степан Усков встретил свою избу заколоченной: мать умерла ещё в первую военную зиму, сестёр и братьев Бог не дал, а отца Степан едва помнил.
Ни ворот, ни городьбы вокруг почерневшего дома, окна ставнями захлопнуты, из завалинок крапива вымахала – лесом стоит.
Первым делом окна открыл, свет в вымершее нутро пустил, чтобы предупредить – жилец явился, хозяин. Потом уж ржавый замок отомкнул ключом, соседями прибережённым, толкнул разбухшую дверь и переступил порожек. Низенькой показалась изба, что снилась три года, и вроде сжалась, поменьше стала. Побродил по ней, покурил подле русской печи. Осела она, из пода вверх по кладке дымные зализы. Видно, мать совсем расхворалась в голодную зиму, не подбеливала. Глянул, где раньше ходики висели, – на месте. Только цепочка вымоталась и гирька с гайкой-довеском боком на полу лежит. Половицы от сырости плесенью подёрнуло, а из щелей мыши весь мусор повыгребли, крошки, зёрнышки выискивали: похрумкать, хозяев помянуть. Сор ровненькими бугорками лежит вдоль щелей.
Вышел из избы, пошёл вверх по распадку на кладбище, родню навестить. Небольшая плоскотина сплошь утыкана крестами и тумбочками. Тихо тут, как нигде, горихвостки, пеночки тенькают, венки жестяными листьями позванивают.
Постоял над могилой матери, раструсил по верху холмика горсть земли, спугнул хоровод синих бабочек-толкунцов, и пошел по рядам, кланяясь родне. Холмики почти с землёй сровняло. И отцовский крест на земле распластан: перекладины ещё добрые, а комель подгнил, жёлтым трухлявится, и чёрные мурашки по нему снуют, под жильё приспособили.
Положил крест на могилку, постоял в тишине.
Весть, что вернулся с фронта Степан, мигом облетела небольшую Молчановку. Когда он подошёл к избе, его уже ждали, всё больше женщины – молодые и старые, да несколько дедов. Взяли в круг – рассказывай. А что рассказывать? Воевал всего месяц. А по госпиталям провалялся два с половиной года. Но всё равно поговорили, нашлось о чём, и разошлись деревенские. Остался только отец Михайлы Климкова, дружка Степанова. Ему еще из госпиталя, едва придя в себя, написал Степан о смерти Мишки. Но письмо письмом, а сейчас старик ждал живых слов. Сидел, дымил махрой, глядел на реку глазами такой синевы, будто за долгий рыбачий век натянули они ангарского цвета. Глаза молодые, а сам постарел и поседел до ворсиночки: лицо вкривь и вкось посекло морщинами, словно на неводе выспался, да так и оставило висеть мешочками. Давно замечено – быстро старятся лица байкальских рыбаков. От ветра ли жгучего, от дробин ли водяных, шквальных, может, от щуренья на кипень водную, солнцем слепящую, но к пятидесяти годам – лица старческие, хотя телом мужики на зависть ядрёные.
Рассказал ему Степан, как они с Михайлой встретили войну на самой границе, как отступали и дрались вплоть до последнего их фронтового дня. Старик слушал спокойно, только головой кивал. Понимал Степан – дед давно оплакал сына, всё внутри у него переболело, закаменело.
– За Михайлу, что похоронил его, – спасибо. – Старик склонил голову. – Уж как там, а всё землёй присыпан, не брошенный остался… Умань-то эта где, далеко, однако?
– На поезде ехать – дней десять, а сколько вёрст выйдет, не знаю. Много.
