Старики дружно загалдели:
– Плавь сюда, не отбояривайси-и!
– А то поставим тебе культиматум! Из чужой ямы почё рыбу таскашь?
– Никаво-о! – снова прилетело с лодки.
– Не проплывёт, – уверенно сказал желтоглазый дед. – Парнишка добрый, никому не отказыват.
Деды согласно закивали головами, мол, знаем парня хорошо, этот мимо не проскользнёт, обязательно побалует отборной рыбёхой. Трофим шумно выпихнул дым через забитые волосом ноздри, потрещал ногтем по заросшему щетиной горлу.
– Погодка, однако, неладная налаживается, – определил он по какому-то своему признаку.
Старики поворочали головами, засомневались:
– Но-о, Троха! Была третёводни. На реке эвон чё деялось.
– Продрало – жуть. В глубь глянешь – чистая, ровно стеклина. Теперь жди серую воду.
– Серая водица уловиста.
– Оно так: серая водица – в котле рыбке водиться, при чистой воде – рад лебеде.
Трофим не стал спорить, бросил окурок в огонь, зашелестел газеткой, готовя новую цигарку. Наслюнявливая края бумажки, посоветовал Степану:
– Ты дуй, парень, куда направился, а я тут на бечеву приартелюсь, доберусь как-нибудь.
– Ничего, дед, я выгребу, – глядя на головки сапог, ответил Степан. Пощупал кожу, надавил пальцем. «Язви их, – подумал. – Надо новую обувку справлять. Как вышел из госпиталя да выменял на банку тушенки, так и не снимаю. Выходит, два года тру».
Развалочкой подошел Пашка – молодой парень с выбоинками оспы на круглых щеках, принёс вздёрнутых на прут хариусов. Рыбины только что из садка. Ещё отливали дымчатым серебром их крапчатые бока, глубинной прозеленью цвели толстые спины. Высокие плавники сквозили голубыми пятнами в оторочке радужных колец. Двухкилограммовые хариусы хлопали крепкогубыми ртами, под жаберными крышками рдела бахромистая мякоть.
– Моё вам с кисточкой! – расшаркался Пашка и подмигнул Степану. – Ишь, пни мохнатые. Сами давность уж клещами не шавелят, а исть просют. Чем жевать будете?
Желтоглазый дед влюблённо смотрел на Пашку, улыбался, выставив голые дёсны.
– Ты, Паха, зубовья наши не шшитай. – Он покосился на годков.
Старики тоже улыбались утянутыми, будто зашнурованными морщинами, ртами, теснились, высвобождая место молодому. Пашка протянул рыб парнишке-варщику, взлохматил загорелой пятернёй его косую чёлку.
– Готова смола?
– Ну.
– Тогда давай хрычей макать. А чё? Помолодеют, как в сказке, и сами рыбалить станут. Ну, кого первого?
Мальчишка смешливыми глазами взыркивал на стариков, дескать, что болтает-то? Всё шутит, весёлый. Он быстро натёр хариусов солью, насадил на широкие рожени, воткнул у костра, да не как-нибудь, а с умом: чтобы их не обмахивало дымным пламенем, а только румянило от исходящих белым накалом углей.
– Ловко устроил, молодца-а! – похвалили старики.
– Тоже ловкий едок растёт, – сказал своё слово Пашка.
Трофим не стал дожидаться, пока поджарится рыба. И хоть старики стали рассекречивать Пашку – хитрого и удачливого рыбака, на какую-такую мушку, из какой особенной шерсти накрученную ловит он рыбу, простился и направился к лодке.
Степан грёб легко. Бакенщик помахивал веслом-правилом, придерживая стружок так, чтобы он шёл впритык к берегу: тут течение было слабым. Зато когда вырулили из-за кривуна на водоотбой, где лопочущие струи свивались в сплошную белую гриву, Степан взмок.
Расставшись с ним у истока, Трофим поинтересовался:
– Ну и чё надумал, паря?
Степан навесил котомку на плечо, насупился, поглаживая вделанное в нос стружка кольцо-самоковку.
– Гляжу на тебя, – выговаривал Трофим, – несправный ты человек. Хэ, не хмурься! – прикрикнул он, видя, как ещё больше помрачнел Степан. – К жизни несправный, вот в чём беда. Недолеченный. Раз такое дело – шагай в больницу. Так, мол, и так, подладьте. А то каво? Видел я, и не раз видел, как тебя корёжит. Почё таким из госпиталя выпустили? Вот и обьясни, кому следоват, про всё такое… Столкни-ка меня.
Оттолкнул лодку Степан, сел на камень, стащил сапог, мокрую портянку разбросил на валун подсушиться. Трофим уплывал. Лодку заметно сносило к Шаман-камню, вязальными спицами поблескивали вёсла. Ветерок с Байкала рябил воду, в рябинах кипело солнце, слепило, то вдруг порыв посильнее пробегал по воде тёмным клином, тушил высверки, и Ангара смотрелась как сталь на изломе – морозистой, ознобной.
Из воды на торчащий камень выпрыгнула оляпка, нахохлилась. Сидела, горестно пикала, будто оплакивала кого-то. Казалось, унырнёт – и не даст ей всплыть со дна её горе, но она ныряла, бегала под водой, легко выпрыгивала на облюбованный камушек и опять замирала горестным комочком.
И Степан сидел на своём камне нахохленно. Издали посмотреть – валун валуном, не отличить от многих на берегу. Уж и ветер сдунул высохшую портянку на песок, и тень от солнца подобралась к ногам, а он всё не двигался. Уходил из Молчановки с одной мыслью: подлечат, и глядишь, всё ничего станет. Тихо да мирно проживёт, сколько ему отпущено, может, хозяйку заведёт, ребятёнка родят. Да не об этом теперь забота. Тут такая беда навалилась, с ума сойти мало. Вот и сидит Степан Усков, бывший помкомвзвода, на берегу, будто выворотень или коряга какая, волнами выброшенная за ненадобностью.
Разные приходили мысли, одна сменяла другую, но все они были расплывчатыми, как лес за оконной стеклиной, омываемой струями ливня. Сосредоточиться мешала давняя привычка считать Михайлу покойником, пусть наспех, да похороненным, а тут вот оно что – не лежит Мишка в земле, а ходит по ней. И ни в какую сторону не отвернёшься от этого факта. Что же получается?.. Конечно, война, не случись её… Да разве войны сами собой разгораются?! Их люди заваривают, им и расхлёбывать своё варево. И Степану и всем пришлось хлебать своей меркой. Она у всякого своя.
Из Молчановки донёсся звон с церковной колоколенки. Звон одинокий, дребезжащий. Раньше слаженным перегудом, с голосами да подголосками заливалась она, но в двадцатом сняли колокола, оставили один маленький. До сих пор оповещают им рыбаков: съезжайтесь рыбу сдавать, обед наступил. К новой службе звон приспособили.
Подумал было лоб перекрестить, может, Бог надоумит, как быть, что делать, но не перекрестился, рука не поднялась. Вроде грех какой замаливать будет. Нет, греха за душой не стояло, угнетало её другое, а что – додуматься не мог.
В ружейной маслёнке, приспособленной под махорку, курева не осталось, зато табунок окурков скопился у ног Степана. Надумал ехать к Петру Дёмину. Степан даже хлопнул себя по лбу от этой счастливой мысли. Ехать, и немедленно. Кого, как не его, встретил Михайла на базаре, не обознался же. И хорошо, и спасибо, что не обознался, значит, Петро тоже живой вернулся.
На том берегу в слова Михайлы, а потом и деда Трофима Степан не вник, был вскружён нежданной встречей. Но засели они в голову, раз припомнились. Приободрился Степан: не один он, есть Пётр, также оказавшийся виноватым перед Михайлой, также думающий, что один он на всём свете и некому снять с сердца горькое обвинение. «Сойдёмся троицей – и всё наше ладом рассудим, – подумал Степан. – А прогонит Михайла с глаз долой – что ж, всё легче им будет с Петром нести беду свою по половине».
