Он поднялся, застегнул телогрейку и, словно сейчас вот вступит в строй, крепко одёрнул полы. С котомкой в руке повернулся спиной к Молчановке и зашагал каменистым берегом вдоль Байкала.
Глава 4
Пристань находилась сразу за судоверфью. Степан прошел мимо ржавого корпуса баржи, стоящей на стапелях с довоенной поры, вышел на дощатый причал. Народу было мало: будний день. Спросил о рейсовом катере на Амгу, ответили: «Ходит раз в день, и то как вздумается. Сидим, ждём». Он кивнул, отошел к причальной тумбе, пристроил наверх котомку, стал ждать.
Две старушки мостились на узлах, беседовали. Одна то и дело подёргивала концы тёмного платка, горсточкой, по-беличьи, хватала морщинистый рот, вытирала губы. Другая остреньким лицом надвигалась на товарку, о чём-то секретничала, загибая пальцы. Мужчина в брезентовом плаще и напяленной на глаза фуражке сидел на краю пирса, бросал в воду камешки, стараясь следующим попасть в кольцо разбегающихся волнушек. Здесь было тихо, а за волноломом Байкал потемнел, по нему каталась рябь, когда порыв ветра сваливался с гор. Подальше в море ходили беляши, над ними клубились чайки. В волнах болтались золотистые брёвна с белыми на них комочками птиц. Освещенная солнцем – тоже белая-белая – без шума и дыма перемещалась вдали коробочка парохода.
– Ну да ково делать? – доносился до Степана шепот старушки в тёмном платке. – Делать некаво, попёрли искать девку, может, медведь заломал или ишшо чё. Однем бабьём прём. Мужиков-то где взять? Нету, а то калеки которы.
– Ох, девонька, чё правда, то правда, – с готовностью подхватывала остролицая.
– А темнища в тайге такая – глаз выткни. Идём, палками обружились, ревём стадом: «Нюрка-а!» От страху трясёмси, и идтить надо – человек ведь погибат…
На причале появилась парочка. Демобилизованный солдат в наброшенной на плечи шинели без погон, с русым чубом из-под пилотки куражился перед девчонкой в чёрной плюшевой жакетке и сиреневой шали с витой бахромой кистей, а та льнула к нему, взглядывала влюблённо:
– Ну чё, бабуси? – Парень выструнился перед старушками, выгнул грудь ободом. – Бравый я или как?
– Уж куды с добром, – подтвердили они.
– Во-от! А моя половина, – ткнул пальцем в девчонку, – меня не чтит, выпить запрещает, поллитру зажала!
– Жена за мужем должна доглядать, – строго вступилась остролицая. – Отродясь так заведено, а то балуети, ох балуети…
Парень с досадой махнул рукой. Шинель сползла с плеча, он неуклюже ловил её за ворсистый отворот. На выпуклой груди сверкал навес из многих медалей, дивил старушек.
– Уж ты дай ему, дева, дай, – смягчились они. – Эка сколь орденей заслужил, полный коностас. Уважь.
– Во! Нинуха, тебе ясна ситуация? – Он строго, хмельно уставился на жену, поволок из кармана шинели бутылку. – Чтоб у меня без разговорчиков в строю!
Старушки оживились.
– Дак чё спрашивал-то, раз у самого? Пил бы на здоровье.
Парень лихо подмигнул им:
– Это я для Нинухи кобенюсь, авторитет её поддерживаю.
– Прямь поддерживаешь! – пискнула Нинуха. – С утра только и авторитету, что «разговорчики в строю!». Цельный день водку пьёт.
Парень весело замотал головой:
– Не-е, бабуси, врёт!.. Это вермут-баламут. Его и в церкви можно, – тиснул к себе жену, пропел: – «До тебя мне дойти-и не легко-о, а до смер-рти четыре шага-а!.. Вот как бывало, а я почти без изъянов пришел. Нинуха, подтверди! Все цело? Не скажет, она у меня стеснительная. Эх, за дружков-товарищей, за дружбу смертную, окопную! Гитлер капут!
Он сделал глоток, зацепился взглядом за Степана. Придирчиво оглядел телогрейку, мятую фуражку-восьмиклинку с пуговкой на макушке, зажал горлышко бутылки пальцем, взболтнул и направился к нему.
– Фронтовых сто грамм примешь али не приучен к фронтовым?
Стоял перед Степаном, рдел молодым лицом от выпитого.
– К фронтовым не приучен, – ответил Степан. – Да и худо мне после выпивки. Обмороки мучают.
– А-а, – понимающе протянул демобилизованный. – Падучая, значит? – Он цыкнул сквозь зубы. – Случаем, не от медвежьей болезни падаешь, чтоб на фронт не послали?.. Ничего-о, теперь пройдёт. Кончили мы войну.
– Не знаешь, чего залупаешься? – нехотя выговорил Степан, чувствуя, как отливает кровь от лица, пустой и лёгкой становится голова, чтобы через минуту наполниться грохочущим гулом.
Боясь, что парень не отстанет, разобидит до затемнения, он отпахнул полу телогрейки. На застиранной гимнастёрке солдат увидел нашивку тяжелого ранения.
– Я от границы на восток топал, а за это медалей не давали. Ты, видать, в сорок четвёртом призывался. Считай, повезло, что позже родился.
Мужчина в плаще больше не бросал камешки, сидел, придерживая на коленях кирзовую полевую сумку, слушал их разговор. Демобилизованный сунул бутылку в карман, глазами в красных прожилках смотрел виновато и протрезвлённо.
– Я в сорок четвёртом уходил, точно. У нас в полку, кто в сорок первом начинал, никого не было, а полк кадровый. Только номер не менялся, а людской состав… что говорить. – Парень протянул руку: – Прости, брат, раз такое дело. Где тебя?
– Под Уманью контузило, – смягчаясь, ответил Степан.
Он понимал настроение этого, моложе его года на четыре, парня, закончившего войну и хмельного не так от вина, как от радости, что вот он – живой и здоровый, не обойдён наградами, а впереди хорошая и долгая жизнь. Тянуло поговорить с ним, спросил, куда едет, не в Амгу ли. Парень кивнул, обрадовался, когда узнал, что Степану тоже туда, значит, попутчик. Стал расспрашивать – к кому? Степан спросил о Дёмине. Нет, такого не знает, они с женой не амгинские, приехали третьего дня к Нинухиной тётке. Сирота Нинуха, сам тоже детдомовский. А фронтовики в Амге есть, а как же.
Стал упрашивать Степана остаться у них в колхозе. Сулил – жить будет не хуже других, а там, глядишь, вдовушку подцепит. С домом, с коровой. Да и нещупаных девок – навалом.
Подошла Нинуха: малого росточка, с глазами широкими, беззащитными.
– Коля, да Коля же! – теребила она мужа. – Чё ревёшь-то на всё море?!
– Глянь-ка, чё ей отчебучил! – кричал парень, хвастаясь откровенно и с удовольствием. – Хватит в курмушке красоваться. Жакетку отхватил первый сорт, плюшевая! А ну-ка, распялься, Нинуха, распялься, покажь кофту!.. Ну, не хочешь, не надо. А кофта шикарная, понял?! Все деньги угробил, даже наградные, еще у тётки ейной занял, да ерунда это! К осени заработаю – и отдам. А на зиму бурки фетровые справим! Видала те, на толкучке? Вот их, а чё нам? Часы имеет? Имеет! Швейцарские привёз, понял! – Он заголил рукав её жакетки. На тоненьком запястье Нинухи блеснули часы-кирпичики.
– Не срами, Коля, – как маленького, упрашивала Нинуха, чуть дольше, чем следует, оправляя рукав. Видно было – часиками не налюбовалась, не освоилась с ними.
